Okumak üzere olduğunuz makale Roderick Long tarafından kaleme alınmıştır. Orijinal olarak 26 Ekim 2002 tarihinde Alabama Philosophical Society’de yayınlanmış, 14 Şubat 2023 tarihinde ise C4SS’de yer bulmuştur.

1. Problemi Masaya Yatıralım

Yıllardır kafamda duran bir soru üzerine edeceğim kelamlarla sizi şaşırtmayı umuyorum. İnsan sefalet içinde olunca eşlik edecek birini arar (misery loves company), sanırım – gerçi sorun şu anda kafamı karıştırmıyor çünkü şu anda bir çözüm ürettiğimi düşünüyorum. Ama bunu daha önce de düşündüm ve kendimi kandırılmış buldum; bu yüzden diyorum ki şampanyayı patlatmak için hala erken.

İlgilendiğimiz soru şu: Adalet neden iyi sonuçlar doğurur?

“Adalet” ile ahlaki haklar sistemini ya da daha doğrusu bu haklara saygı duymakla ilgili erdemi kastediyorum. “İyi sonuçlar” ile optimal sonuçları ya da istisnasız iyi sonuçları değil, en azından hem kendisi hem de başkaları için iyi sonuçlar üretmeye yönelik güvenilir bir eğilimi kastediyorum. Daha açık bir ifadeyle, adaletin iyi sonuçları olduğunu söylemek, insanların haklarına saygı gösterme politikasının normalde üç grubun refahını destekleyeceğini veya en azından büyük fedakarlıklar gerektirmeyeceğini söylemektir: haklarına saygı gösterilenler, saygı gösterenler ve üçüncü taraflar.

Asıl soru şu: Bu neden böyle olmalı?

Bu sorunun iki basit cevabı vardır. İkisinden biri doğru olsaydı, bulmaca diye bir şey olmazdı. Ama ben ikisinin de doğru olduğunu düşünmüyorum.

2. Böyle Bir Açıklamanın Olmadığı Çözüm

Adalet neden iyi sonuçlar doğurur? Basit bir yanıt şöyle olabilir: Olmaz. Sokrates adaletsiz davranmayı reddettiğinde, komşularını kızdırdı ve kendini öldürttü. Dolayısıyla adalete olan bağlılığı ne kendisine ne de başkalarına çok az fayda sağlamıştır. Rawls’un meşhur adalet tanımını da düşünün:

Adalet, toplumsal kurumların ilk erdemidir, tıpkı düşünce sistemlerinde hakikatin olduğu gibi. Ne kadar zarif ve ekonomik olursa olsun bir teori doğru değilse reddedilmeli ya da gözden geçirilmelidir; aynı şekilde ne kadar etkili ve iyi düzenlenmiş olursa olsun yasalar ve kurumlar da adaletsizse reforme edilmeli ya da kaldırılmalıdır. Her bir kişi, bir bütün olarak toplumun refahının bile geçersiz kılamayacağı, adalet üzerine kurulu bir dokunulmazlığa sahiptir. Bu nedenle adalet, bazılarının özgürlük kaybının başkaları tarafından paylaşılan daha büyük bir iyilikle telafi edilmesini reddeder. Birkaç kişiye dayatılan fedakarlıkların, birçok kişinin yararlandığı daha büyük avantajlar toplamından daha ağır basmasına izin vermez. Dolayısıyla adil bir toplumda eşit yurttaşlığın getirdiği özgürlükler yerleşik kabul edilir; adaletin güvence altına aldığı haklar siyasi pazarlıklara ya da toplumsal çıkar hesaplarına tabi değildir. … Bu önermeler, adaletin önceliğine dair sezgisel inancımızı ifade ediyor gibi görünmektedir. [1]

Eğer adaletin gereklilikleri Rawls’un öne sürdüğü gibi sonuçsalcı düşüncelerden uzaksa, o zaman adaletin dengeli bir şekilde faydalı sonuçları teşvik etme eğiliminde olacağının hiçbir garantisi yoktur. Öyleyse neden açıklamaya çalıştığım gerçeğin bir gerçek olduğunu varsayalım?

Ancak böyle bir açıklama yok yanıtı ikna edici değildir. Adaletin her durumda herkes için fayda sağlamadığını kabul etsek bile, insanların adalet koşulları altında genel olarak daha iyi durumda oldukları inkar edilemez görünmektedir. Genel politika olarak, cinayet, soygun, tecavüz, kundaklama ve benzeri hak ihlalleri toplum üzerinde kesinlikle olumsuz bir etkiye sahiptir ve çoğu durumda fail için de sorun yaratır.

Dahası, hangi politikaların adil olduğu konusunda hemfikir olmayanlar neredeyse her zaman hangi politikaların faydalı olduğu konusunda da hemfikir değildir. Kürtaj, pozitif ayrımcılık, ekonomik düzenlemeler, çevrenin korunması, serbest ticaret, denizaşırı askeri müdahale, yeniden dağıtıcı vergilendirme, kölelik tazminatı, asgari ücret yasası, uyuşturucu yasağı, kadınların ve/veya eşcinsellerin silahlı kuvvetlere entegrasyonu, eşcinsel evlilik, göçmenlik, pornografi, silah kontrolü, genetik mühendisliği, fikri mülkiyet gibi şu anda bölücü olan sosyal konuları düşünün. Bu konuların her biri için, tartışmanın hangi tarafının daha büyük bir adalet iddiasına sahip olduğunu düşündüğünüzü düşünün. Sonra da tartışmanın hangi tarafının daha iyi sonuçlar doğuracağını düşündüğünüzü düşünün. Çoğu insan için iki liste arasında çok az da olsa büyük farklılıklar olacağından kuvvetle şüpheleniyorum. Adaletin içeriğine ilişkin görüşlerimiz ne olursa olsun, hepimiz adaletin uygulanmasının iyi sonuçlar doğurmasını bekleriz.

3. Dolaylı-Sonuçsalcı Çözüm

Bu ilk basit çözüme direnme çabalarımız bizi doğrudan ikinci bir çözümün pençesine sürüklüyor gibi görünebilir: adalet ve iyi sonuçlar birlikte gitme eğilimindeyse, belki de bunun nedeni adaletin sonuçsalcı düşünceler üzerine kurulu olmasıdır. Kuşkusuz adalet, sonuçları ne olursa olsun belirli ilkelere bağlı kalmamızı gerektirir; ancak bunun nedeni, belirli ilkeleri dokunulmaz olarak kabul edersek uzun vadede onları duruma göre gözden geçirmeye çok hazır olmamızdan daha iyi sonuçlar elde edecek olmamız olabilir. Haklara saygı gösterilmesine yönelik ilkeli bir taahhüt toplum için daha iyidir, çünkü insanlar hangi ahlaki taleplerinin yerine getirileceğine güvenebileceklerini bilirlerse kendilerini daha güvende hissedecek ve daha uzun vadeli planlama ve sosyal koordinasyon yapabileceklerdir. Haklara saygı göstermeye yönelik ilkeli bir bağlılık aynı zamanda fail için de daha iyidir, çünkü kişi adil davranacağına güvenilebilecek biri olarak itibar kazanırsa uzun vadede daha iyi durumda olur ve böyle bir itibar kazanmanın en etkili yolu da kişinin kendisine ilkeli bir bağlılık aşılamasıdır. Bu tür öneriler Epikuros, Hobbes, Hume ve Mill’e kadar uzanan uzun bir geçmişe sahiptir ve son zamanlarda Axelrod, Gauthier ve Yeager’in çalışmalarında yer almaktadır. [2]

Ancak böyle dolaylı-sonuçsalcı bir çözümün ölümcül bir kusuru vardır; praksiyoloji ilkelerine ters düşer. Praksiyoloji, insan eyleminin a priori olarak kavranabilen yönlerinin incelenmesidir; başka bir deyişle, tercih, seçim, araçlar ve amaçlar ve benzerlerinin kavramsal analizi ve mantıksal sonuçları ile ilgilenir. Prakseolojinin temel ilkeleri ilk olarak Yunan filozoflar tarafından keşfedilmiş ve etik için bir temel olarak kullanılmıştır. Bu yaklaşım, prakseolojik analizi ekonomi ve sosyal bilimlerin temellerine de genişleten Skolastikler tarafından daha da geliştirilmiştir. On dokuzuncu ve yirminci yüzyıllarda, sosyal bilimlere yönelik bu yaklaşım Avusturya Okulu’nun felsefi iktisatçıları tarafından yeniden keşfedilmiş ve ilk kez praksiyoloji olarak adlandırılmıştır. [3] Prakseolojik açıdan önemli bir ayrım, insan ihtiyaçlarını doğrudan karşılayan tüketici malları ile tüketici mallarının üretilmesi ya da elde edilmesindeki yararlılıkları nedeniyle değer verilen üretici malları arasındaki ayrımdır. Başka bir yerde yazdığım gibi:

Neyi seçersem seçeyim, ya bir tüketici iyisi (birinci dereceden bir iyi) ya da bir üretici iyisi (daha yüksek dereceden bir iyi) olarak seçerim. Her türden faydacılık, ahlakı bir üreticinin iyisi, mutluluk üretmenin bir aracı olarak görür; ancak dolaylı faydacılık, aslında, mutluluğu teşvik etmenin en etkili yolunun, ahlakı bir tüketici iyisiymiş gibi ele almak olduğunu savunur. Ancak dolaylı faydacılığın önerdiği tutumu benimsemek gerçekten mümkün müdür? Ahlakı bir tüketici malıymış “gibi” seçtiğimde, ya gerçekten benim için bir tüketici malı olur ya da bir üretici malı olarak kalır ve ben sadece rol yaparım. Üçüncü bir olasılık yoktur.

Bunun benim için bir tüketici malı haline geldiğini varsayalım. Bu durumda, artık tutarlı bir faydacı değilimdir, çünkü eylemlerimde ahlakı kendi içinde bir amaç olarak tercih ettiğimi ortaya koyarım. [Faydacılar bazen bir ilkenin gündelik düzeyde doğası gereği bağlayıcı olarak ele alınmasını tavsiye ederken, düşünsel düzeyde faydacı sonuçlar üzerindeki olumsallığını kabul ederler …. ancak bu sadece tutarsız tercihler oluşturmamızı tavsiye etmek anlamına gelmez mi? Ve eğer normalde üzerinde hareket ettiğim tercihler ahlakı bir tüketici malı olarak ele alıyorsa, onu gerçekten bir üretici malı olarak gördüğüm ne anlamda söylenebilir? Öte yandan, ahlakın benim için bir üretici malı olarak kaldığını varsayalım. [Her eylem bir araç-sonuç şeması içerir… Ahlaki davranmayı seçtiğimde bile, bu seçimim beni ahlaksızlığın amaca ulaşmak için daha etkili bir araç olacağı karşı-olgusal durumlarda ahlakı reddetme taahhüdünde bulunur ve bu taahhüt şu anda karakterimde bir lekedir. (Kantçıların eylemlerden ziyade özdeyişlerin önemi konusundaki ısrarı buradan gelir).

Dolaylı faydacılığın istikrarsız olduğu ve ya bir yandan doğrudan faydacılığa ya da diğer yandan “kural fetişizmine” dönüşmesi gerektiği sıklıkla iddia edilmiştir. Bu, faydacı bir tutumu sürdürmeye çalışmanın olası sonuçları hakkında psikolojik bir iddia olarak yorumlanabilir, bu durumda doğruluğu veya yanlışlığı ampirik bir meseledir. Ancak benim göstermeye çalıştığım şey, bilindik istikrar itirazını prakseolojik bir anahtara dönüştürerek, dolaylı faydacılığın sadece nedensel olarak değil, kavramsal olarak da istikrarsız olduğudur. Ahlakı tüketicinin iyiliği olarak ele alırsam, tutarsızlık nedeniyle faydacılığı reddetmem gerekir; ahlakı üreticinin iyiliği olarak ele alırsam, faydacı düşüncelerin kendilerinin kınadığı ahlaki bir karakter veya eğilim sergilemiş olurum. Ancak ahlakı öyle ya da böyle ele almalıyım; dolayısıyla faydacılık praksiyolojik olarak kendi kendini yenilgiye uğratır. Praksiyolog doğrudan bir faydacı olamaz, çünkü praksiyolojik akıl yürütmenin kendisi bize faydacının amacının sosyal işbirliğine bağlı olduğunu gösterir ki bu da doğrudan bir faydacının sahip olamayacağı türden ilkelere istikrarlı ve tutarlı bir bağlılık gerektirir. Praksiyolog da dolaylı faydacı olamaz, çünkü praksiyolojik mülahazalar ahlakı bir üreticinin iyiliği olarak ele almak (ki bu durumda doğrudan faydacılığa geri dönmüş oluruz) ile bir tüketicinin iyiliği olarak ele almak (ki bu durumda faydacılık kendi reddini öngörür) arasında bir seçim yapmaya zorlar. Ahlaki taahhütleri benimsemek için faydacı nedenlerimiz olabilir, ancak bunları bir kez benimsedikten sonra artık tamamen faydacı temellere dayandıklarını düşünemeyiz – çünkü böyle düşünmek taahhüt statülerini değiştirecektir. [4]

Dolaylı sonuçsalcılık praksiyolojik olarak tutarsızsa, adaletin neden iyi sonuçları olduğu sorusuna dolaylı sonuçsalcı çözümü kabul edemeyiz. Ancak o zaman bir bilmeceyle baş başa kalırız: aynı davranış hem adil hem de faydalıdır, ancak faydalı olduğu için adil değildir. Öyleyse adalet ve faydanın bir arada olması sadece olağanüstü şanslı bir tesadüf müdür?

4. Rawlsçu Çözüm

Rawlsçu adalet teorisi bu bulmacadan bir çıkış yolu sağlıyor gibi görünebilir. Hakkaniyet olarak adalet tamamen sonuçsalcı bir teori değildir, ancak sonuçsalcı kaygıları bünyesinde barındırır. Özellikle adaletin ikinci ilkesi, sosyoekonomik eşitlikten sapmalara, bu sapmalar herkesi eşitlik altında olacağından daha iyi duruma getirdiği sürece izin verir. Dolayısıyla, çeşitli sosyal düzenlerin faydalı etkileri, bu sosyal düzenlerin adaletinin belirlenmesinde dikkate alınacaktır. Dolayısıyla adalet ve iyi sonuçların bir arada olması tesadüf değildir. Öte yandan, hakkaniyet olarak adalet salt sonuçsalcı bir teori değildir ve bu nedenle praksiyolojik tutarsızlık suçlamasına karşı savunmasız değildir. Sorunumuz çözüldü mü?

Ne yazık ki hayır. Çünkü Rawlsçu teorinin gerektirdiği üzere, yarı-sonuçsalcı ikinci ilke, kesinlikle sonuçsalcı olmayan birinci ilkeden leksikografik olarak sonradır. İki ilke arasındaki herhangi bir çatışmada, birincisi ikincisine üstün gelir. Ancak ilk ilkenin iyi sonuçlar doğurup doğurmayacağı olumsal bir ampirik mesele olacaktır. Aynı şekilde, iki ilke arasındaki çatışmaların sıklığı ve dolayısıyla ikinci ilkenin hangi sıklıkta baskın çıkacağı da muhtemelen olumsal bir ampirik mesele olacaktır. Dolayısıyla Rawlscu teori, adaletin hakkaniyet olarak iyi sonuçlar üretme eğiliminde olacağına dair bir garanti sağlamaz.

İlk ilkenin de yarı-sonuçsalcı olduğu, çünkü cehalet perdesinin ardındaki müteahhitlerin bunu sonuçsalcı nedenlerle seçtiği söylenebilir. Bu doğrudur. Ancak bu seçim üzerindeki bilgisel kısıtlamalar o kadar ağırdır ki, perdenin arkasındaki ex ante fayda yargıları ile perde kaldırıldıktan sonraki ex post fayda yargıları arasında kabaca bir korelasyon beklemek için bile çok az neden vardır. Rawlsçu adalet, adalet ve iyi sonuçlar arasındaki korelasyonu bir gizem olarak bırakır.

5. İlk Giriş: Karşı Olgusallar ve Ahlaki Bilgi

Ya şimdi inandığımızın aksine, adil olarak tanımladığımız ilkelerin feci toplumsal sonuçlara yol açtığı ya da açacağı ortaya çıkarsa? Sonuçsalcı bu durumda bu ilkelerin terk edilmesi gerektiğini söylemelidir; deontolog ise bu ilkelere itaatin ahlaki açıdan hala gerekli olacağını söylemelidir. Öte yandan, tercih ettiğimiz adalet ilkelerinin en iyi sosyal sonuçlara sahip olmasına rağmen, bunu sadece insanlara sadece araç olarak davranma pahasına yaptığı ve sosyal olarak felaket olsa da başka bir dizi ilkenin adalet ve kişilere saygı ideallerini çok daha iyi örneklediği ortaya çıktığını varsayalım. Bu durumda, öyle görünüyor ki, deontolog ilkelerin terk edilmesi gerektiğini söylemelidir; sonuçsalcı ise ahlaki olarak hala gerekli olduklarını söylemelidir.

O halde, sonuçsalcılar ve deontologlar arasındaki anlaşmazlık, hangi karşı-olgusal durumların ahlaki gerekçelendirme ile ilgili olduğu sorusuna dayanmaktadır. Her iki taraf da belirli adalet ilkelerinin a) iyi sonuçları olduğu ve b) kişilere saygıyı ifade ettiği konusunda hemfikir olabilir. Ancak sonuçsalcı için, (a) yanlışlanırsa, bu ilkeler tersine çevrilir, oysa yalnızca (b) yanlışlanırsa, tersine çevrilmez. Ancak deontolog için, ilkeleri tersine çevirecek olan (a)’nın değil (b)’nin yanlışlanmasıdır.

Ya da öyle görünüyor. Ancak aslında işler o kadar basit değildir. Gerçek hayatta, her iki kampın üyelerinin de yalnızca tek bir düşünce dizisine dayandığına nadiren rastlanır. Hem sonuçsalcı hem de deontolojik argümanları içermeyen ahlaki veya siyasi polemik gerçekten de nadirdir.

Bu neden böyle? Bunun nedeninin tamamen stratejik olduğu düşünülebilir. Çoğu insan, belirli bir eylem tarzının korkunç sonuçları olacağına inandıkları sürece deontolojik gerekçeyi ikna edici bulmayacaktır; aynı şekilde, eylemin insan onurunu, eşitliği veya özgürlüğü ihlal ettiğine inandıkları sürece sonuçsalcı gerekçeyi ikna edici bulmaları da aynı derecede olası değildir. Ancak, sonuçsalcı ve deontolojik argümanların bir kombinasyonu, insanları görüşlerini kabul etmeye ikna etmek için kesinlikle en iyi retorik stratejisi olsa da, ikna edicilerin her iki tür düşünceyi birleştirmelerinin esas olarak retorik nedenlerle olduğunu düşünmüyorum. Aksine, ikna ediciler her iki düşünceyi de tam olarak birleştirirler çünkü ikna edilenlerle biri olmadan diğerini kabul etme konusunda isteksizlik paylaşırlar. Resmi olarak ne söylerlerse söylesinler, çoğu sonuçsalcı, tercih ettikleri politikaların insan onurunu hiçe saydığını keşfettiklerinde derinden rahatsız olurlar ve çoğu deontolog, tercih ettikleri politikaların feci sonuçları olduğunu keşfettiklerinde derinden rahatsız olurlar.

Bu gerçek çoğu zaman her iki tarafın da diğerinin ikiyüzlülüğünden şüphelenmesine yol açmıştır. Sonuççular şöyle der: “Siz deontologların, ilkelerinize uymanın sezgisel olarak feci sonuçlar doğurmayacağını göstermek için harcadığınız tüm çabaya bakın. Örneğin, çağdaş Kantçıların Kant’ın kapınıza gelen bir katile yalan söylemenin yanlış olduğu iddiasından kendilerini uzaklaştırmak için ne kadar hevesli olduklarına dikkat edin. Açıkçası, siz deontologlar zararlı sonuçları teorinizin potansiyel yanlışlayıcıları olarak görüyorsunuz; siz gerçekten kripto-sonuççusunuz, inançlarınızın cesaretine sahip samimi deontologlar değilsiniz.” [5]

Deontologlar da aynı şekilde cevap verebilir: “Siz sonuçsalcıların, teorinizin sezgisel olarak adaletsiz eylemlere izin vermediğini göstermek için harcadığınız tüm çabaya bakın. Örneğin, çağdaş faydacıların, kural-faydacılık gibi araçlarla, on kişiyi kurtarmak için bir masumu feda etmeye kararlı olmadıkları konusunda ne kadar hızlı ısrar ettiklerine dikkat edin. Açıkçası, siz sonuçsalcılar yaptırıma tabi hak ihlallerini teorinizin potansiyel yanlışlayıcıları olarak görüyorsunuz; siz gerçekten kripto-deontologlarsınız, inançlarınızın cesaretine sahip samimi sonuçsalcılar değilsiniz.”

Her iki tarafın da diğer tarafın ileri sürdüğü düşünceleri ahlaki gerekçelendirme için hayati önemde görüyor gibi görünmesinden ne anlamalıyız? X’in sonuçsalcı bir savunucusu olmak, X’in iyi sonuçlar doğurmaya devam ettiği sürece, X’in kişileri hor görmeyi örneklediği keşfedilse bile X’in haklı görüleceğine inanmaktır; ancak çoğu sonuçsalcı böyle bir keşfin X’in durumunu ciddi şekilde zayıflatacağını düşünecektir. Aynı şekilde, X’in deontolojik bir savunucusu olmak, X’in kişilere saygıyı örneklemeye devam ettiği sürece, X’in kötü sonuçlar doğurduğu keşfedilse bile X’in haklı görüleceğine inanmaktır; ancak gerçek hayattaki çoğu deontolog böyle bir keşfin X’in durumunu ciddi şekilde zayıflatacağını düşünecektir.

O halde, her iki tarafın da “Ya X’in diğer tarafın standartlarını karşılamadığı ortaya çıkarsa?” sorusuna tutarsız cevaplar vermeye kararlı olduğu görülmektedir. Her iki tarafta da yer almak, böyle bir karşı-olgusal durumu X’in gerekçelendirilmesiyle ilgisiz olarak görmeye kararlı olmak demektir; ancak gerçek uygulamada, X’in (herhangi bir X için) savunucularından çok azı bunu ilgisiz olarak görmektedir.

Bu sorunu çözmeye yönelik bir yaklaşım, ilk Doğal Hukuk teorisyenleri arasında popüler olan bir ayrıma başvurmaktır: bir principium essendi ile bir principium cognoscendi arasındaki ayrım. [6]

X’in ilkesi (principium essendi): X’in kendisi sayesinde öyle olduğu şey.

X’in ilkesi (principium cognoscendi): sayesinde X’in öyle olduğu kabul edilebilen şey.

Örneğin, sandal ağacının kolayca tanımlanabilen ayırt edici bir kokusu vardır; bu koku sandal ağacının principium cognoscendi’sidir. Ancak bu koku sandal ağacını sandal ağacı yapan şey değildir, dolayısıyla sandal ağacının principium essendi’si değildir; sandal ağacının principium essendi’si muhtemelen biyokimyasal mikro yapısı gibi bir şey olacaktır. Ancak sandal ağacı kokusuyla tanımlanmasa da, bu kokunun yokluğunda belirli bir odun örneğinin gerçekten sandal ağacı olduğundan şüphe etmekte haklı oluruz. (Elbette bir şeyin principium essendi’si normalde aynı zamanda principia cognoscendi’sinden biri olacaktır; mesele sadece principia cognoscendi sınıfının daha geniş olacağıdır).

Her iki kamptaki ahlak teorisyenlerinin sadece başkalarını değil kendilerini de ikna etmek için hem sonuçsalcı hem de deontolojik düşüncelere aynı şekilde güveniyor olmaları, her iki kampın üyelerinin de her iki tür düşünceyi de ahlaki gerekçelendirmenin ilkesi (principia cognoscendi) olarak kabul ettiklerini göstermektedir; ve bunu yaparken aynı zamanda sadece bir tür düşünceyi ilke (principium essendi) olarak kabul etmekte bir tutarsızlık yoktur. Nasıl ki bir sandal ağacı dedektörü belli bir kokuyu sandal ağacının özü olarak kabul etmeden sandal ağacının varlığına dair güvenilir bir işaret olarak alabiliyorsa, deontologlar ve sonuçsalcılar da sırasıyla faydalı sonuçları ve kişilere saygıyı ahlaki gerekçelendirmenin özü olarak değil ama güvenilir işaretleri olarak alabilirler. [7]

Şimdi, endişelendiğimiz karşı olgusal soruların ciddi şekilde belirsiz olduğu ortaya çıkmaktadır. Özdeşlik üzerine Kripke-Putnam literatüründen aşina olduğumuz şu tür bir örneği ele alalım. Çoğumuz suyun hidrojen ve oksijen moleküllerinden oluşan bir bileşik olduğuna inanırız; su sadece H2O’dur. Ancak bu görüş bizi, eğer hidrojen ve oksijen molekülleri olmasaydı (ve dolayısıyla H2O olmasaydı), su da olmazdı sonucuna götürür. Oysa bilimsel teorilerimizin tümünün yanlış olduğunu ve gerçekte hidrojen ve oksijen molekülleri diye bir şey olmadığını öğrenseydik, suyun var olmadığı sonucuna varmazdık; bunun yerine suyu H2O ile özdeşleştirirken yanıldığımız sonucuna varırdık. Bu durum pozisyonumuzu tutarsız hale getirir mi? Hayır. Metafiziksel ve epistemik karşı olgular arasında ayrım yapmak önemlidir:

metafiziksel karşı olgusal: Ya p gerçekten böyle olsaydı?

epistemik karşı olgusal: Ya p’ye inanmaya başlarsam?

“H2O’nun var olmadığı ortaya çıkarsa ne olur?” sorusu, “H2O’nun var olmadığı gerçekten söz konusu olursa ne olur?” arasında belirsizdir. (bu durumda cevap, H2O ile özdeş olan suyun da var olmayacağıdır) ve “H2O’nun var olmadığına inanmaya başlarsak ne olur?” arasında belirsizdir. (bu durumda cevap, su ve H2O’nun özdeş olduğuna dair inancımızdan vazgeçeceğimizdir). Kişi metafiziksel karşı olguyu gerçek inançları açısından değerlendirir: H2O’nun var olmaması, ikisini özdeşleştirmekte haklı olduğumuz göz önüne alındığında, suyun var olmaması anlamına gelecektir; ancak suyun varlığını kabul etme durumu H2O’nun varlığını kabul etme durumundan daha eski ve daha güçlü olduğundan, H2O’nun varlığına karşı herhangi bir kanıtı suyun varlığına karşı kanıt olarak değil, suyun H2O ile özdeşliğine karşı kanıt olarak alacağımız neredeyse kesindir.

Aynı şekilde, mevcut kanıtlar göz önüne alındığında, bir cinayeti soruşturan bir dedektif katilin uşak olduğu sonucuna varabilir ve bu da aynı şekilde dedektifi, uşak cinayet sırasında orada olmasaydı katilin de orada olmayacağına inanmaya sevk eder. Ancak, diğer her şey eşit olduğunda, dedektif muhtemelen uşağın aslında orada bulunmadığına dair yeni kanıtları, uşağın cinayeti uzaktan işlediğini gösterme eğilimi olarak değil, cinayeti uşaktan başka birinin işlediğini gösterme eğilimi olarak değerlendirecektir. Bu nedenle dedektife itiraz etmek aptalca olacaktır: “Oho, yani uşak ve katilin aynı olduğunu mu düşünüyorsunuz? Ama bu iddia saçmadır, çünkü cinayet sırasında beş bin mil uzakta olduğu ortaya çıkarsa, uşağa olağanüstü güçler atfetmenize neden olur.”

Benzer şekilde, Robert Adams ilahi buyruk etiği teorisini savunurken, ilahi buyruk etiğinin Tanrı’nın var olmadığı ortaya çıkarsa ahlakı tamamen terk etmemizi gerektirdiği itirazını çürütmek için Kripke-Putnam özdeşlik anlayışına dayanır. Adams’ın metaetik teorisinin içeriğine dair herhangi bir görüş bildirmemiş olsam da, teorinin biçimine dair açıklamaları faydalı bilgiler sunmaktadır. Adams şöyle yazıyor:

Yanlışlığın sevgi dolu bir Tanrı’nın buyruklarına aykırılıkla özdeş olduğu tezi doğruysa metafiziksel olarak zorunlu olmalıdır. Yani, eğer gerçek dünyada doğruysa, herhangi bir mümkün dünyada yanlış olamaz. Çünkü eğer herhangi bir olası dünyada yanlış olsaydı, özdeşliğin geçişliliği gereği, Matta ve Levi’nin herhangi bir dünyada özdeş değillerse tüm dünyalarda da özdeş olmamaları gerektiği gibi, yanlışlık da gerçek dünyada Tanrı’nın emirlerine aykırılıkla özdeş olmazdı. … Eğer etik yanlışlığın sevgi dolu bir Tanrı’nın emirlerine aykırılık olması gerekliyse, sevgi dolu bir Tanrı olmasaydı hiçbir eylemin etik açıdan yanlış olmayacağı sonucu çıkar. Bu sonuç pek çok kişiye (en azından başlangıçta) mantıksız gelecektir, ancak ben bu paradoks havasını elimden geldiğince dağıtmaya çalışacağım. Her şeyden önce, benim teorimin, sevgi dolu bir Tanrı yoksa hiçbir eylemin etik açıdan yanlış olmadığını söyleyerek normalde kastedilen şeyi ima etmediğini vurgulamak gerekir. Eğer sevgi dolu bir Tanrı yoksa, o zaman teorimin teolojik kısmı yanlıştır; ancak … bu durumda etik yanlışlık, geriye kalan en iyi alternatif teori tarafından tanımlandığı özelliktir. [8]

Adams aşağıdaki iddiaları desteklemek istemektedir:

I. Ahlaki yanlışlık = sevgi dolu bir Tanrı’nın emirlerine aykırılık.

II. Etik açıdan yanlışlık vardır.

III. Sevgi dolu bir Tanrı vardır.

IV. Eğer (III) yanlış olsaydı, o zaman (I) doğru ve (II) yanlış olurdu.

V. Eğer (III) yanlışsa, o zaman (I) yanlış ve (II) doğrudur.

Adams’ın ifadeleri bizi (IV) ve (V) arasındaki en önemli farkın birincisinin karşı olgusal formda ifade edilip ikincisinin edilmemesinde yattığını varsaymaya davet etmektedir. Ancak (IV) ve (V)’i farklı türden karşı olguları, yani sırasıyla metafiziksel ve epistemik karşı olguları ifade ediyor olarak görmek daha faydalı olabilir. (IV), Adams’ın mevcut inançları açısından dünya hakkında karşı olgusal bir iddiada bulunmaktadır. (V) ise (III)’ün yanlışlanması halinde Adams’ın inanç sisteminin geri kalanını nasıl revize edeceğine dair karşı olgusal bir iddiada bulunmaktadır.

Adams’ın etik yanlışlığa ilişkin inançlarının yapısı bizim H2O hakkındaki inançlarımızın yapısına benzemektedir. Biz a) su ve H2O’nun bir olduğuna ve dolayısıyla b) H2O olmasaydı su da olmayacağına inanıyoruz. Ancak aynı zamanda c) çevremizdeki su örneklerini tespit edebileceğimize de inanıyoruz. Şu anda bu inançlar bizi herhangi bir tutarsızlığa sürüklememektedir. Bununla birlikte, H2O’nun var olmadığına inanmaya başlarsak (doğru ya da yanlış), bir yandan (a) ve (b)’yi kabul ederken diğer yandan (c)’yi kabul etmek arasında seçim yapmak zorunda kalırız; ve bu koşullar altında (c)’yi tutup (a) ve (b)’yi reddetmemiz gerektiği doğruysa, o zaman “H2O’nun olmadığı ortaya çıkarsa, bu suyun varlığının reddedilmesi gerektiği anlamına mı gelir?” sorusunun cevabı, metafiziksel anlamda (b) alınırsa evet, epistemik anlamda (d) alınırsa hayırdır.

H2O suyun principium essendi’sidir; şeffaflık, içilebilirlik, renksizlik, kokusuzluk, 273.15° K’de donma ve 373.15° K’de kaynama gibi basmakalıp yüzey özellikleri suyun principium essendi‘si değildir, ancak suyun önemli bir principium cognoscendi’sini oluşturur. Ancak bu inançların her ikisi de – H2O’nun suyun principium essendi’si olduğu inancı ve yüzey özelliklerinin suyun principium cognoscendi’si olduğu inancı – ilke olarak revizyona açıktır; ve eğer bunlar çatışırsa, ilk inanç yerine ikincisinin revize edileceğinin garantisi yoktur.

Aynı şeyin adalet konusundaki bilmecemiz için de geçerli olduğunu düşünüyorum. Örneğin bir sonuçsalcı aşağıdaki önermelere inanır:

1. X davranışının iyi sonuçları vardır.

2. X davranışı kişilere saygıyı ifade eder.

3. İyi sonuçlara sahip olmakadaletinbirilkesidir.

4. Kişilere saygıyı ifade etmek adaletin birprincipium cognoscendi

5. X davranışı adildir.

Sonuçsalcının (2)’ye inanmayı bıraktığını varsayalım. Bu durumda artık hem (4) hem de (5)’e tutarlı bir şekilde inanamaz; ya birini ya da diğerini reddetmelidir. Eğer (1) ve (3)’e bağlı kalırsa, (5)’i tutmalı ve (4)’ü reddetmelidir. Ancak hiçbir şey onun (1) ve (3)’e bağlı kalmasını gerektirmez. (4)’e tutunması ve (3) ile (5)’i reddetmesi de eşit derecede mümkündür. Her şey hangi inançlara daha güçlü bir şekilde bağlı olduğuna bağlıdır; ve H2O örneği, ilke özüne ilişkin inançlara ilke bilişine ilişkin inançlardan daha güçlü bir şekilde bağlı olmamız gerekmediğini göstermektedir.

Yukarıdakilerin tümü, deontolojiye inananlar için de geçerlidir:

1. X davranışı kişilere saygıyı ifade eder.

2. X davranışının iyi sonuçları vardır.

3. Kişilere saygıyı ifade etmekadaletinbirilkesidir (principium essendi

4. İyi sonuçlara sahip olmak adaletin birrincipium cognoscendi)

5. X davranışı adildir.

Deontolog (2)’ye inanmayı bırakırsa, (4) ve (5) arasında seçim yapmak zorunda kalır; ve (5)’in kazanacağının garantisi yoktur. X’in Y’nin temeli olduğuna inanmak, kişinin X’e olan inancını Y’ye olan inancının temeli haline getirmesini gerektirmez; bu, açıklamanın temelini bilginin temeliyle karıştırmaktır – ya da Aristoteles’in terimleriyle, kendi içinde en iyi bilinen şeyi bizim için en iyi bilinen şeyle karıştırmaktır. Kısacası, principia essendi ile principia cognoscendi’yi birbirine karıştırmaktır.

Fakat neden sonuçsalcı ve deontolojik ölçütlerin çoğunlukla bir arada olmasını bekleyelim ki? Bir dizi hususu adaletin principium essendi’si olarak kabul ettikten sonra, rakip bir dizi hususa principia cognoscendi statüsü vermemizi haklı kılan nedir? Yansıtıcı bir denge teorisyeni olarak, deontolojik ve sonuçsalcı kriterlerin bir araya gelmesine inanmakta haklı olmak için mutlaka bir açıklamaya sahip olmamız gerektiğini düşünmüyorum. [9] Yine de, böyle bir açıklamanın olmaması şaşırtıcı olurdu; gerçekten de, bu tür açıklamaların bulunmasının beklendiği yerde olmaması, kriterlerin örtüştüğüne dair inancımızı gözden geçirmemize neden olabilir.

O halde soru şu: Eğer iyi sonuçlar adaletin ilkesi değilse, neden adaletin ilkeleri arasında yer alıyor? Aradaki bağlantı nedir?

6. Teistik Çözüm

Açık bir cevap, korelasyonu sağlayan ilahi bir yaratıcıya başvurmaktır. Bu hipotez iki şekilde olabilir. Birincisi, deontolojik adalet ilkelerinin yaratıcı tarafından faydalı etkileri göz önünde bulundurularak ortaya konmuş olmasıdır. Dolayısıyla görevlerin faydaları takip etmesi şaşırtıcı değildir. Ancak bu durumda, adaletin principium essendi’sini oluşturan Tanrı’nın seçimi mi yoksa Tanrı’nın seçiminin nedenleri midir? Eğer ilki ise, ilahi emir ahlakının olağan sorunlarıyla karşılaşırız. Eğer ikincisi ise, praksiyolojik olarak tutarsız olduğunu daha önce gördüğümüz dolaylı sonuççuluğa geri döneriz.

İkinci biçim açıklamanın yönünü tersine çevirir. Adaletin deontolojik yönleri onun ilkesel özüdür; ancak Tanrı iyiliksever ve her şeyi bilen olduğundan, evrenin nedensel yasalarını insanoğlunun adil davranışları için ödüllendirileceği şekilde düzenlemiştir. Dolayısıyla faydaların görevleri takip etmesi şaşırtıcı değildir.

Bilindiği üzere, bu görüş bir dizi güçlük içermektedir. Sadece bir tanesini belirtmek yeterli olacaktır: adalet ve faydanın kaba bir uyumunu ayarlayacak kadar güçlü olan herhangi bir tanrı, muhtemelen şu anda sahip olduğumuzdan daha kesin bir uyum ayarlayabilirdi; bunu yapmaması bu nedenle açıklanmalıdır ve böyle bir açıklama, başarılı olduğu ölçüde, kaba uyumu bile bir kez daha gizemli hale getirebilir.

Başka bir deyişle x, adalet ve faydanın şu anda örtüştüğü dereceyi göstersin. Muhtemelen bu derece x‘ten daha yüksek ya da daha düşük olabilir. Peki neden x + 1 değil? Eğer x + 1’in neden Tanrı’nın üretmeye istekli ya da muktedir olamayacağı kadar yüksek bir seviye olduğuna dair bir açıklama getirilemezse, o zaman teistik çözüm basitçe bir gizemi diğeriyle değiştirmiş olur. Ancak, bunun yerine böyle bir açıklama yapılabilirse, x + 1 çok yüksekse, x’in de neden çok yüksek olmadığını görmek zor olacaktır ve bu nedenle adalet ve fayda arasındaki mevcut uyum düzeyi hala açıklamaya muhtaç olacaktır. Her iki durumda da teistik çözüm başarısız görünmektedir.

7. Evrimsel Çözüm

Belki de şu anda Tanrı’nın yerine moda olan evrim burada devreye sokulabilir. Ne de olsa evrimin her şeye gücü yeten ya da iyiliksever olması beklenmez, dolayısıyla adalet ve fayda arasında mükemmel bir uyumun sağlanamaması daha kolay açıklanabilir.

Evrimsel çözüme göre, birbirleriyle işbirliği yapan varlıklar yapmayanlara göre daha başarılı olma eğiliminde olduklarından, hem biyolojik hem de kültürel evrim işbirliği eğiliminde olanları destekleyecektir ve bu nedenle bizi yırtıcı bir şekilde davranmak yerine işbirliği içinde davranmaya teşvik eden ilkeleri makul bulma eğiliminde olacağız. Elbette adaletin hayatta kalma değeri, onun principium essendi’si olamaz – bu bizi dolaylı sonuçsalcılığa geri götürür. Ancak bunun yerine, Adam Smith’in yaptığı gibi, onaylama ve onaylamama yönündeki psikolojik eğilimlerimizin adaletin principium essendi’si olduğunu varsayabiliriz; dolayısıyla bu eğilimler biyolojik ve kültürel evrimle şekillenmişse, adalet ve faydanın örtüşme eğiliminde olması şaşırtıcı değildir.

Bir zamanlar bu çözüme benzer bir şeyin bulmacamın cevabı olabileceğini düşünmüştüm. Artık böyle düşünmüyorum. Aksine, artık evrimsel çözümün, dolaylı-sonuçsalcı çözümü düşüren aynı itirazın bir çeşidine karşı savunmasız olduğunu düşünüyorum. İşte nedeni. Evrimsel düşünceler X’i neden onayladığımızı açıklayabilir. Ancak dolaylı sonuççuluk ve dolayısıyla praksiyolojik tutarsızlık nedeniyle, bu tür düşünceleri X’in neden onayımızı hak ettiğini açıklayan düşünceler olarak göremeyiz. X’i onaylarken, X’in erdemini, onu onaylamaya geldiğimiz evrimsel süreçten bağımsız olarak görmeliyiz. Ancak bu durumda açıklanan tek şey, aslında iyi sonuçları olan bir şeyi neden sonuçsuz olarak onayladığımızdır, adaletin neden bu rolü oynadığı değil. Evrimsel hikayenin bize söylediği her şeye rağmen, hayatta kalma değerine sahip olan şeyin, aslında onayımızı hak eden şeyi onaylama eğilimi olması hala kozmik bir tesadüf.

8. İkinci Tartışma: Amaçlar ve Araçlar

Adalet ne tür bir değere sahiptir? Adalet bir araç olarak mı, nihai bir amaç olarak mı, yoksa hiçbiri olarak mı değerlendirilmelidir?

Bazı deontologlar ikinci seçeneği tercih edebilir: hiçbiri. Haklar, kendi başlarına amaçlar olarak ya da daha ileri amaçlar için araçlar olarak takip edilecek amaçlar değildir; daha ziyade, amaçları takip etmemizde yan kısıtlamalardır. Ancak bu fikri prakseolojik olarak anlamlandırmak zordur. Adalet ne nihai amaçlarımızdan biri ne de nihai amaçlarımızdan biri için bir araçsa, bunu önemsememiz için ne gibi bir nedenimiz olabilir?

O halde, adaletin nihai bir amaç olduğunu varsayalım – kendisinden başka hiçbir değere hizmet etmeyen bir amaç. O zaman ya tek nihai amacımızdır ya da diğerleri arasında bir tanesidir. Ancak, sanki insanların haklarına saygı duymak peşinden koşmaya değer tek amaçmış gibi, adaletin tek nihai amaç olması çok garip olurdu. Böyle bir amaç, kişinin hayatının şeklini radikal bir şekilde eksik belirleyecektir.

Eğer adalet nihai bir amaçsa, o zaman diğer amaçlardan biri olmalıdır. Ancak bu durumda, diğer nihai amaçlarımızla nasıl bütünleştirilecektir? Nihai amaçlar çatıştığında ödünleşim mi yaparız? Ya da nihai amaçlarımızı çatışmaları imkansız kılacak şekilde kavramanın bir yolunu mu ararız? Her iki durumda da adaleti, Yunanlıların eudaimonia dediği, bütünleşik bir yaşam planının daha geniş hedefine nasıl uyduracağımızı soruyor gibiyiz. Ancak o zaman artık adaleti nihai bir amaç olarak ele almıyoruz; adalet artık daha kapsayıcı bir amaç olan eudaimonia‘ya hizmet ediyor.

Dolayısıyla adalet nihai bir amaç olarak değil, bir araç olarak anlaşılmalıdır. Ancak burada yine iki seçenek vardır; adalet ya dışsal bir araçtır ya da içsel bir araçtır. Dışsal bir araç kendi sonuyla nedensel ya da araçsal bir ilişki içindeyken, içsel bir araç kendi sonuyla mantıksal ya da kurucu bir ilişki içindedir. Eğer Freud haklıysa, bu konuşmayı yazmamın nedeni “şöhret, servet ve kadınların sevgisini” kazanmaktı. Bu bir dışsal araç örneği olacaktır. (Nedensel mekanizmanın ne olduğundan emin değilim.) Buna karşılık, buradaki bu akoru çalmak – Kevin’in bu noktada bana bir kalyop ya da en azından farklı tuşlarda trompet çalan iki fil sağlaması gerekiyordu, ama sanırım hayal gücünüzü kullanmanız gerekecek – buradaki bu akoru çalmak Ayışığı Sonatı’nı çalmak için içsel bir araçtır. Akoru kendi başına bir amaç olarak çalmıyorum; akorun benim için değeri sonatın bütününe olan katkısında yatıyor. Yani akor bir araçtır – ama dışsal bir araç değildir. Aradaki farka ilişkin bir test, araç olmadan amaç dilemenin mantıklı olup olmadığını görmektir. “Keşke bu Başkanlık Konuşmasını bestelemek zorunda kalmadan şöhrete, servete ve kadınların sevgisine kavuşabilseydim” demek mantıklıdır, çünkü araçlar ve amaç mantıksal olarak ayrılabilir; ancak “Keşke tüm bu notaları çalmak zorunda kalmadan Ayışığı Sonatını çalabilseydim” demek mantıklı değildir. Sadece bu notalar, sadece bu sırayla çalındığında Ayışığı Sonatı’nı oluşturur; Ayışığı Sonatı’nın oluştuğu belirli nota dizisini çalmadan Ayışığı Sonatı’nı çalmış sayabileceğimiz hiçbir şey yoktur.

Eğer adaletin değeri bir amaca ulaşmak için harici bir araç olmasında yatıyorsa, o zaman araçları kullanmak zorunda kalmadan amaca ulaşmayı dilemek mantıklı olacaktır – ki bu durumda dolaylı sonuçsalcılığı etkileyen aynı tür paradoksa bir kez daha düşmüş oluruz. Aslında, adaleti bir sorunun çözümü olarak gören veya hakları insanların çıkarlarını korumak için bir araç olarak gören herhangi bir teorinin, araçlar ve amaç mantıksal olarak ayrılabilir olarak ele alındığı sürece aynı paradoksa düşme tehlikesiyle karşı karşıya olduğunu düşünüyorum – bu durumda Rawls ve Dworkin’den Rand ve Rothbard’a kadar liberal haklar teorisinin en ateşli anti-utilitarian düşünürlerinin çoğu, faydacı bir uçurumun üzerinde ince buz üzerinde kayıyorlar.

Adaleti yalnızca dışsal bir araç olarak ele almak, adaletin dışsal bir araç olarak bile başarılı bir şekilde işleyebilmesi için içermesi gereken karşı olgusal olarak istikrarlı bağlılık türüyle tutarsızdır. Dolayısıyla, adaletin değeri nihai olarak yalnızca içsel bir araç olmasında yatabilir. Bu esasen Platoncu ve Aristotelesçi görüştür: adalet eudaimonia için içsel bir araçtır. Bu aracın yokluğunda hiçbir şey bu amaç olarak sayılamayacağından, karşı olgusal istikrar sorunu ortaya çıkmaz.

Neredeyse her makalemde er ya da geç Aristoteles, olay örgüsünün önemli bir noktasında bir kurgunun içine iniyor ve şimdi de bunun için iyi bir zaman gibi görünüyor. Adaletin yapısının Aristotelesçi olduğu ortaya çıkarsa, belki de daha büyük bulmacamızın çözümü de öyle olacaktır.

9. Zafer, Bölüm I: Erdem Birliği Çözümü

Aristoteles ve diğer Yunan filozofları (örneğin Sokrates, Platon, Stoacılar) erdemin birliği olarak bilinen bir ilkeyi kabul ederler. Bu ilke bazen kişinin hepsine sahip olmadan herhangi bir erdeme (tam olarak) sahip olamayacağı şeklinde tanımlanır; ancak aslında bu sadece temel ilkenin bir sonucudur, yani kişinin herhangi bir erdemin içeriğini diğer tüm erdemlerin içeriğinden bağımsız olarak belirleyemeyeceğidir.

Aşağıdaki örneği düşünün. Hilton Beachfront Inn yanıyor ve Eric Marcus balkabağı renginde devasa bir plaj şemsiyesinin altında mahsur kalmış. Hemen içeri dalıp onu kurtarmaya çalışabilirim, ancak bunu kendim için büyük bir risk alarak yapabilirim. Cesaretin bana bu riski almamı, sağduyunun ise bu riski almamamı öğütlediği düşünülebilir; ancak Aristotelesçi bir bakış açısıyla bu, durumu yanlış tanımlamak olur. Cesaret erdemi her türlü riski almamızı değil, yalnızca almaya değer riskleri almamızı gerektirir; kaçmaya değer bir tehlikeyle yüzleşmek, yüzleşmeye değer bir tehlikeden kaçmaktan daha takdire şayan değildir. Aptalca riskler almak takdire şayan değildir ve dolayısıyla erdemin gerektirdiği şeyle bağdaşmaz. Aynı şekilde, ihtiyatlılık erdemi de her ne pahasına olursa olsun canımızı kurtarmamızı gerektirmez; sadece yaşamımızın uzunluğuyla değil, kalitesiyle de ihtiyatlı bir ilgimiz vardır ve yaşam kalitesi de sadece maddi konfora değil, takdire ve saygıya değer bir hayat yaşayıp yaşamadığımıza bağlıdır. Dolayısıyla Eric’i kurtarmak tedbirsizce ise cesurca değildir; Eric’i ölüme terk etmek ise korkakça ise tedbirli değildir. Bu durumda cesaretin benden ne istediği, ihtiyatlılığın benden ne istediğini belirlemekten bağımsız olarak belirlenemez ve bunun tersi de geçerlidir; iki erdemin içeriği karşılıklı olarak, karşılıklı uyum yoluyla belirlenir. Bu yüzden hepsine sahip olmadan bir erdeme tam olarak sahip olamam: erdemler karşı olgusal istikrar gerektirir. Her durumda cesurca olanı yapacağıma güvenilmediği sürece tam olarak cesur sayılmam, bu da hangi risklerin alınmaya değer olduğuna dair güvenilir bir değerlendirici olmamı gerektirir; ancak hangi risklerin alınmaya değer olduğu bazen ihtiyatlılık, adalet veya sadakat gerekliliklerine bağlı olabilir; ihtiyatsız, adaletsiz veya sadakatsiz olduğum ölçüde, bu tür olası veya fiili durumlarda bu riskleri doğru bir şekilde değerlendireceğime güvenilemez ve bu nedenle tam olarak adil olmayacağım. (Tüm erdemler her bireysel seçimle ilgili olmayacağından, görebildiğim kadarıyla erdem birliği tezindeki hiçbir şey farklı erdemlere farklı derecelerde sahip olma olasılığını ortadan kaldırmaz – örneğin, güvenilir bir şekilde cesur olmaktan daha güvenilir bir şekilde adil olmak gibi. 80 cesaret %65 cömertlikle uyumlu olabilir; ancak %100 cesaret %100 cömertlik gerektirir).

Erdem birliği tezi aynı zamanda çeşitli erdemlerin gerekliliklerinin çatışmayacağını da ima eder. Günümüzde Williams, Nussbaum ve MacIntyre gibi hevesli Helenofiller bile bu iddiayı gereğinden fazla iyimser bularak reddetme eğilimindedir. Eğer arzu edilen herhangi bir karakter özelliğini erdem olarak etiketleme şeklindeki modern alışkanlığı takip edersek, kesinlikle öyle görünecektir. Ancak erdemler seçim ilkeleridir; cesaretin, sadakatin ya da ölçülülüğün belirli bir eylem tarzını gerektirdiğini söylemek, bu eylem tarzını takip etmemiz gerektiğini söylemektir; ve etmeliyiz demek yapabiliriz demektir. Yunanlılar dilemeye değer her şeyin mümkün olduğu iddiasına değil, yalnızca amaçlamaya değer her şeyin mümkün olduğu iddiasına bağlıdırlar. Amaçlarımızı mümkün bir sisteme entegre etme gerekliliği, amaçların içeriğinin belirlenmesinde rol oynar; bu anlamda, erdemler de dahil olmak üzere tüm mallar, eudaimonia için içsel veya dışsal araçlar olarak ortaya çıkar.

Eğer erdemlerin içerikleri karşılıklı belirleme ile belirleniyorsa, adaletin içeriğinin kısmen, diğerlerinin yanı sıra, basiret ve iyilikseverlik gibi erdemler tarafından belirlendiği sonucuna varılır – başlıca kaygıları arasında sırasıyla kendisi ve başkaları için fayda üretmek olan erdemler. Bu durum adaleti sonuçsalcı bir kavram haline getirmez, zira belirleme yönü iki yönlüdür; faydalı bir sonuç olarak sayılan şey kısmen adaletin gereklilikleri tarafından belirlenecektir. Çünkü fayda kavramı ihtiyatlılık ve iyilikseverlik kavramlarıyla karşılıklı bir belirlenim içindedir ve bunlar da adalet kavramıyla karşılıklı bir belirlenim içindedir. Böylece adalet ve fayda birbirleriyle karşılıklı olarak belirlenmiş olur.

Bu görüşe göre, insan refahı (ister bireysel ister genel olsun) ve adalet kavramsal olarak birbiriyle ilişkilidir; her iki kavram da temel değildir ancak her biri içeriği açısından kısmen diğerine (ve diğer tüm erdemlere) bağlıdır, tıpkı Aristoteles’in erdem ve insani gelişmeyi birbirleri açısından tanımlaması gibi. (John Rawls ve Bernard Williams tarafından oldukça farklı şekillerde işaret edilen nedenlerden dolayı) ahlaki faillere mantıksız ve aşırı fedakârlık talepleri dayatan adalet ilkeleri adil olmayacağından, kişisel çıkar kaygısını karşılamaya çalışmak için adalet nedenleri vardır. Ve faillerin kendilerini takdire şayan ya da yaşamlarını gerçek bir değer olarak görmelerine izin vermeyen bir yaşam biçimi yaşamaya değer olmayacağından, adaleti sağlamaya çalışmak için çıkarcı nedenler vardır. Bu düşünceler, ne adalet kavramının ne de refah kavramının diğerinden bağımsız olarak tamamen belirlenmiş bir içeriğe sahip olmadığı, ancak iyi yaşamın en uygun anlayışının bu kavramların karşılıklı uyumundan inşa edildiği bir etik inşacılık versiyonunu (anti-realist bir çeşit olmasa da) ortaya çıkarmaktadır. O halde, adalet ve faydanın her birinin diğerinin kısmi bir ilkesi (principium essendi) olduğu ortaya çıkmaktadır.

(Bu yaklaşımın önemli bir sonucu, Rawls ve eleştirmenleri (örneğin, Nozick ve Sandel) arasındaki tartışmayı yeniden şekillendirmektir. Rawls, siyasi ve sosyal kurumları değerlendirmek için doğru ilkelerin, kendi çıkarını düşünen yüklenicilerin adil pazarlık koşulları altında rasyonel olarak kabul edebilecekleri ilkeler olduğunu savunur; eleştirmenleri ise sosyal sözleşme prosedüründen önce ve bağımsız olarak geçerli olan temel ahlaki değerler olduğunu ve bu değerlerin ortaya çıkan ilkeleri kısıtlaması gerektiğini savunur. Ancak, benim yaklaşımımın savunduğu gibi, ne yüklenicilerin kendi çıkarları ne de bağımsız ahlaki değerler diğerine atıfta bulunulmadan tam olarak belirlenemiyorsa, o zaman her iki taraf da aşırı mutlakçı bir pozisyon benimsemiş olur ve karşılıklı uyum yoluyla uzlaşma için bir temel ortaya çıkar).

Görünüşe göre artık adaletin neden iyi sonuçlar doğurduğu sorununa bir çözüm bulabiliriz. Bu sadece mutlu bir tesadüf değildir; daha ziyade, adalet ve fayda kavramsal olarak iç içe geçmiştir; iç kavramsal dinamikleri onları birbirleriyle uyumlu hale getirmektedir. Yarı-deontolojik adalet düşünceleri neyin iyi sonuç sayılacağını belirlemede rol oynar; yarı-sonuçsalcı iyilikseverlik ve sağduyu düşünceleri ise neyin adil sayılacağını belirlemede rol oynar. Dolayısıyla, adaletin hem kişinin kendisi hem de başkaları için fayda ile örtüşme eğiliminde olması beklenir. Adaletin normalde kimsenin refahından büyük fedakârlıklar gerektirmemesinin nedeni, birincisinin ikincisinden sürekli fedakârlık gerektirdiği herhangi bir adalet ve refah anlayışının, birinin ya da diğerinin veya her ikisinin de gözden geçirilmesini gerektirecek olmasıdır.

Bir zamanlar erdem birliği çözümünün bulmacamın tam ve nihai cevabı olduğunu düşünmüştüm. Ne yazık ki bir sorun var. Erdem birliği çözümünün kısmi bir cevap olduğunu düşünüyorum; özellikle de adalet ve faydanın kavramsal olarak birbirine bağlı olması, neden bu ikisinin birlikte gideceğini varsayma eğiliminde olduğumuzu açıklıyor. Ancak erdem birliği çözümü, adaletin fayda ile örtüşmesini, her bir kavramın içeriğinin diğeriyle uyumlu hale getirilecek şekilde ayarlandığını göstererek açıklar. Bununla birlikte, bu çözüm bize adalet ve faydanın ilk görünüşteki içerikleri arasında, karşılıklı olarak ayarlanmadan önce herhangi bir uyum beklemek için hiçbir neden vermez. (Ve böyle bazı ilk bakışta görünen içerikler olmalıdır. Karşılıklı ayarlamadan önce hiçbir erdemin herhangi bir içeriği olmasaydı, böyle bir ayarlamanın başlaması için hiçbir temel olmazdı). Adalet ve faydanın ilk bakıştaki içerikleri arasında (sadece ayarlanmış içerikler arasında değil) kaba bir uyum olduğu ortaya çıkarsa, erdem birliği tezi bunun için hiçbir açıklama sunamaz. Uyuşmanın bu kadarı gizemli bir tesadüf olarak kalacaktır.

Ne yazık ki – insanoğlu için neyse ki, sanırım, ama benim teorim için ne yazık ki, ki bu kesinlikle daha önemli – böyle bir uyum var gibi görünüyor. Adalet ya da genel olarak erdem gibi hususları işin içine katmadan faydanın içeriğini belirlemeye çalışsaydık, genel olarak uzun dönem tercih tatmini gibi bir şey elde ederdik. Eğer adaletin içeriğini faydalı sonuçları göz önünde bulundurmadan belirlemeye çalışırsak, liberteryanizm gibi bir şey elde ederiz.

Bu son iddiaya ilişkin argümanım, sonuçsalcı mülahazaların yokluğunda, otoritede liberter eşitlik anlayışının – Locke’cu doğa durumunda sahip olunan türden bir eşitlik – Kant’ın temel talebi olan kişilere salt araç olarak değil, kendi içlerinde amaç olarak muamele edilmesi talebine rakiplerinden daha iyi yanıt verdiğidir. Başka bir yerde de yazdığım gibi:

[Locke ve Jefferson’ın bahsettiği eşitlik, otoritede eşitliktir: bir kişinin diğerine “tabi kılınmasının veya boyun eğdirilmesinin” yasaklanması. A’nın B’nin özgürlüğüne herhangi bir müdahalesi B’nin A’ya tabi kılınması ya da boyun eğmesi anlamına geldiğinden, özgürlük hakkı doğrudan doğruya “güç ve yetki” eşitliğinden kaynaklanır. …

[Hem ekonomik eşitlik hem de hukuki eşitlik Locke’cu eşitliğin radikalizminin gerisinde kalmaktadır. Çünkü bu eşitlik biçimlerinden hiçbiri yasal sistemi yönetenlerin otoritesini sorgulamaz; bu yöneticiler sadece yönetilenler arasında ilgili türden bir eşitlik sağlamakla yükümlüdür. Dolayısıyla sosyoekonomik eşitlik, taraftarlarının cesur iddialarına rağmen, mevcut iktidar yapısına yasal eşitlikten daha fazla meydan okumaz. Her iki eşitlik biçimi de söz konusu güç yapısını belirli şeyleri yapmaya çağırmaktadır; ancak bunu yaparken her ikisi de yasal çerçeveyi yönetenler ile diğer herkes arasında bir yetki eşitsizliği olduğunu varsaymakta ve hatta bunu gerektirmektedir.

Eşitliğin liberteryen versiyonu bu şekilde sınırlandırılmamıştır. Otoritede [E]kalite, hukuk sisteminin yöneticilerine – ve dolayısıyla hukuk sisteminin kendisine – özel vatandaşların sahip olduklarının ötesinde herhangi bir yetkinin verilmemesini gerektirir …. Locke’cu eşitlik yalnızca yasa koyucular, yargıçlar ve polis karşısında eşitliği değil, çok daha önemlisi yasa koyucular, yargıçlar ve polisle eşitliği de içerir. …

Sosyoekonomik açıdan eşitlikçi yasalara karşı olan dava … eşitlikçi bir davadır; çünkü bu tür yasalar her zaman muhalif bireylerin hükümetin karar vericileri tarafından dayatılan vergi ve düzenlemelere zorlayıcı bir şekilde tabi kılınmasını ya da boyun eğdirilmesini içerir ve dolayısıyla birinciler ile ikinciler arasında bir otorite eşitsizliği varsayar.

Sosyalizmin anarşist bir versiyonu da daha iyi sonuç vermeyecektir; bazı insanlar rızası olmayan diğerlerine güç kullanarak ya da güç tehdidiyle yeniden dağıtımcı politikalar dayattıkları sürece, zorlayanlar ile zorlananlar arasında, zorlayanların kamu vatandaşları ya da özel şahıslar olmasına ve çoğunluğu ya da azınlığı temsil etmelerine bakılmaksızın, otorite eşitsizliği vardır. Herkesin kendi iradesini bir başkasına dayatmakta özgür olduğu Hobbesçu bir cangıl da otoritede eşitliği barındırmaz; çünkü bir kişi diğerini tabi kılmayı başardığı anda otoritede bir eşitsizlik ortaya çıkar.

Hobbesçu orman otorite için fırsat eşitliğini temsil edebilir, ancak bu bağlamda liberteryen sonuç eşitliğini tercih eder. (Bu arada, özgürlük hakkının devredilemez olmasının nedeni de budur.) Sadece savunma amaçlı güç kullanımları haklıdır, çünkü bunlar otoritede eşitliği ihlal etmek yerine yeniden tesis eder. Aynı şekilde, her vatandaşın siyasi güç pozisyonuna gelmek için eşit şansa sahip olduğu idealize edilmiş bir demokrasi de sonuç eşitliğini değil, sadece otorite için fırsat eşitliğini temsil eder ve bu nedenle Locke’çu eşitliğe aynı şekilde aykırı olur. Bir liberteryen için “herkes büyüyüp başkan olabilir” sözü, eğer doğru olsaydı, “herkes size saldıracak bir sonraki kişi olabilir” sözüyle aynı neşeli tınıya sahip olurdu. [10]

(Nedense bu son satır şimdi ilk yazdığım zamandan daha uygun görünüyor).

O halde iddia ettiğim şey, özgürlükçülüğün, sonuçsalcı mülahazalardan ayrı olarak düşünüldüğünde, adaletin ilk bakıştaki içeriğini temsil ettiğidir. Dolayısıyla liberteryenizme yönelik itirazların çoğu, deontologlar tarafından getirildiğinde bile, genel olarak sonuçsalcıdır. Örneğin, Rawls’un liberteryenizme başlıca itirazı, bunun adil olmayan sosyoekonomik eşitsizliklere izin vereceğidir. İtirazın temeli deontolojiktir, ancak itiraz ettiği şey liberteryenizmin iddia edilen bir sonucudur ve bu nedenle sonuçlardan soyutlanarak ele alınan adalet taleplerinden kaynaklanabilecek bir itiraz değildir.

O halde erdem birliği çözümünün sorunu, adaletin sonuçlardan ayrı düşünülen ilk bakışta özgürlükçü içeriği ile adaletten ayrı düşünülen faydanın ilk bakışta öznelci içeriği arasında kaba bir uyum varmış gibi görünmesidir. Avusturya Okulu’nun sosyal teorisyenleri, prakseolojik gerekçelerle, özgürlükçü bir sosyal düzenin nasıl ekonomik bir demokrasi oluşturduğunu göstermişlerdir; bu düzende tüketici tercihleri, tüketim mallarından daha üst düzeydeki mallara değer atfedilmesi yoluyla toplumun üretken kaynaklarını yönlendirmektedir. [11] Dolayısıyla adalet, ayarlamadan önce tasarlanacağı şekliyle, ayarlamadan önce tasarlanacağı şekliyle faydalı sonuçlar üretme konusunda oldukça iyi bir iş çıkarmaktadır. Ayarlamadan sonra bu iki kavramda üretilecek değişikliklerin büyük ya da küçük olacağı düşünülse de, ayarlamadan önce kaba bir uyum olduğu ve bu kaba uyumun açıklama gerektirdiği gerçeği değişmez. Ancak bu açıklama, erdem birliği çözümünün sağlayamayacağı bir açıklamadır.

10. Zafer, Bölüm II: Praxeolojik Çözüm

Belki Viyana Atina’nın yardımına koşabilir. Çalışmaları erdem birliği çözümü için bu sorunu yaratan prakseolojik iktisatçılar, aynı zamanda bu sorunu çözmenin yollarını da sağlayabilirler. Friedrich Hayek’ten uzun bir alıntı yapacağım – çünkü sözlerime biraz eşlik edilmesi gerekiyor ve Kevin hala o kalliopu getirmedi:

[Ekonomi teorisinin tüm önermeleri, insanların kendilerine yönelik tutumları açısından tanımlanan şeylere atıfta bulunur …. Sosyal bilimlerdeki davranışçıların, tutarlı olmak istiyorlarsa geleneksel yaklaşımın ne kadarını terk etmek zorunda kalacaklarının ya da bunun farkında olsalardı buna tutarlı bir şekilde bağlı kalmak isteyeceklerinin farkında olduklarından emin değilim. Örneğin, para teorisinin önermelerinin yalnızca “belirli bir damga taşıyan yuvarlak metal disklere” veya benzer şekilde tanımlanmış fiziksel bir nesneye veya nesne grubuna atıfta bulunması gerektiği anlamına gelir. [12]

Ekonomik faaliyetin nesnelerinin nesnel terimlerle tanımlanamayacağı, yalnızca insani bir amaca referansla tanımlanabileceği söylenebilir. Ne bir “meta” ya da “ekonomik mal”, ne de “gıda” ya da “para” fiziksel terimlerle tanımlanabilir …. Ekonomi teorisinin, nesnel ya da materyalist bir görüşün parayı tanımlamaya çalışabileceği küçük yuvarlak metal diskler hakkında söyleyecek hiçbir şeyi yoktur. … İki adamın takas mı yoksa değiş tokuş mu yaptığını ya da bir oyun mu oynadıklarını veya bir ayin mi gerçekleştirdiklerini de fiziksel terimlerle ayırt edemeyiz. Eylemde bulunan insanların eylemleriyle ne demek istediklerini anlayamadığımız sürece, bu eylemleri açıklama, yani onları kurallar altına sokma çabaları … başarısız olmaya mahkumdur. [13]

Aletler, ilaçlar, silahlar, kelimeler, cümleler, iletişim ve üretim eylemleri gibi şeyleri ya da bunların herhangi bir örneğini ele alalım. Bunların, sosyal bilimlerde sürekli olarak ortaya çıkan insan faaliyeti nesnelerinin adil örnekleri olduğuna inanıyorum. Tüm bu kavramların (ve aynı şeyin daha somut örnekler için de geçerli olduğu) şeylerin sahip olduğu ya da gözlemcinin onlar hakkında bulabileceği bazı nesnel özelliklere değil, başka bir kişinin şeyler hakkında sahip olduğu görüşlere atıfta bulunduğu kolayca görülebilir. Bu nesneler fiziksel terimlerle bile tanımlanamaz, çünkü bir sınıfın herhangi bir üyesinin sahip olması gereken tek bir fiziksel özellik yoktur. Bu kavramlar yalnızca tüm fizik bilimlerinde kullandığımız türden soyutlamalar değildir; şeylerin kendilerine ait tüm fiziksel özelliklerinden soyutlanırlar. … Bir nesnenin bir sınıfın üyesi olabilmesi için en az bir tanesine sahip olması gereken çeşitli fiziksel özelliklerin hangileri olduğunu bilinçli ya da açık bir şekilde bilmiyoruz bile. Bu durum şematik olarak şöyle açıklanabilir: Fiziksel olarak tamamen farklı olabilen ve asla tam olarak sayamayacağımız a, b, c,… nesnelerinin aynı türden nesneler olduğunu biliyoruz çünkü X’in hepsine karşı tutumu benzerdir. Ancak X’in bunlara karşı tutumunun benzer olduğu gerçeği, yine yalnızca, fiziksel olarak birbirine benzemeyen ve ayrıntılı olarak sayamayacağımız, ancak aynı şeyi “kastettiğini” bildiğimiz a, b, g,… eylemlerinden herhangi biriyle bunlara tepki vereceğini söyleyerek tanımlanabilir. …

Kendi türümden insanlar arasında hareket ettiğim sürece, muhtemelen bir banknotun ya da bir tabancanın fiziksel özelliklerinden, bunları elinde tutan kişi için para ya da silah oldukları sonucuna varırım. Elinde kovan kabukları ya da uzun, ince bir tüp tutan bir vahşi gördüğümde, o şeyin fiziksel özellikleri bana muhtemelen hiçbir şey söylemeyecektir. Ancak bana kabukların onun için para, borunun da silah olduğunu düşündüren gözlemler nesneye çok fazla ışık tutacaktır – para ya da silah kavramlarına aşina olmasaydım aynı gözlemlerin verebileceğinden çok daha fazla ışık tutacaktır. Nesneleri bu şekilde tanıdığımda, insanların davranışlarını da anlamaya başlıyorum. Nesneyi] “mantıklı” bir eylemler şemasına oturtabiliyorum, çünkü onu belirli fiziksel özelliklere sahip bir şey olarak değil, kendi amaçsal eylemimin modeline uyan bir şey olarak görmeye başladım. …

[Kendimize çok benzeyen insanların eylemlerini yorumlamaktan, çok farklı bir çevrede yaşayan insanların eylemlerini yorumlamaya geçtiğimizde, insanların eylemlerini yorumlamak için kullanışlılıklarını ilk kaybedenler en somut kavramlar, en uzun süre yararlı kalanlar ise en genel ya da en soyut kavramlardır. Etrafımdaki gündelik şeylere, fikirlerimizi ya da duygularımızı ifade ettiğimiz özel yollara dair bilgim, Tierra del Fuego sakinlerinin davranışlarını yorumlamakta pek işe yaramayacaktır. Ancak bir amaç için kullanılan bir araç, bir yiyecek ya da bir silah, bir kelime ya da bir işaret ve hatta muhtemelen bir takas ya da bir hediye ile neyi kastettiğime dair anlayışım, onların ne yaptığını anlama çabamda hala yararlı ve hatta gerekli olacaktır. …

İnsan eylemini herhangi bir anlamda amaçsal ya da anlamlı olarak yorumladığımızda… hem insan faaliyetinin nesnelerini hem de farklı eylem türlerini fiziksel terimlerle değil, eylemde bulunan kişilerin fikirleri ya da niyetleri açısından tanımlamamız gerektiği gerçeğinden, çok önemli bazı sonuçlar çıkar; yani nesnelerin kavramlarından, eylemlerin ne olacağı hakkında analitik olarak bir sonuca varabileceğimizden daha azı değil. Bir nesneyi bir kişinin ona karşı tutumu açısından tanımlarsak, elbette ki nesnenin tanımı kişinin o şeye karşı tutumu hakkında bir ifadeyi ima eder. Bir kişinin yiyecek ya da paraya sahip olduğunu ya da bir kelime söylediğini söylediğimizde, ilkinin yenilebileceğini, ikincisinin bir şey satın almak için kullanılabileceğini ve üçüncüsünün anlaşılabileceğini – ve belki de başka birçok şeyi – bildiğini ima ederiz. [14]

Bu, iktisadın ve genel olarak sosyal bilimlerin yasalarının a priori kavramsal doğrular olduğunu iddia eden Avusturyalı davadır. “Fiyat”, “işsizlik”, “para” ve benzeri kavramlar, insanların bu tür öğelere ilişkin tutumları ve eylemleri açısından tanımlanır, bu nedenle insanların bu tür öğelere ilişkin nasıl davranacaklarına dair kavramsal gerçeklerin ortaya çıkması şaşırtıcı değildir. Dolayısıyla ekonominin ilkeleri mantık ve matematiğin ilkeleriyle aynı statüye sahiptir. [15]

Eğer Avusturyalılar haklıysa ki bence haklılar, o zaman sorunumuzun çözümü yakın olabilir. Özgürlükçü bir sosyal düzenin tüketici tercihlerini tatmin etme eğiliminde olduğu olgusu, olumsal bir ampirik gerçek değildir; Avusturyalılar uzun uzadıya tartışıyorlar – ve uzun uzadıya demek istiyorum: Mises’in Human Action ve Rothbard’ın Man, Economy, and State adlı eserlerinin her biri yaklaşık bin sayfadır ve bu uyumun kavramsal analizle ortaya konabileceğini savunurlar.

Ancak eğer durum böyleyse, o zaman mutabakat açıklama gerektirmez. Tabağımda neden beş yerine dört karides olduğunu sormak mantıklıdır, çünkü alternatifi fazlasıyla akla yatkındır. Ancak neden beş yerine iki artı ikinin dörde eşit olduğunu sormak mantıklı değildir, çünkü alternatif tutarsızdır. Hiçbir şey iki artı iki eşittir beş olarak sayılamaz, bu nedenle “Neden iki ve iki beş yapmaz?” sorusu “Neden MOO değildir?” sorusundan daha tutarlı bir soru değildir. Eğer prakseolojik yaklaşım sağlamsa, o zaman sosyal bilim yasalarının neden olduğu gibi olduğunu bilmeyi talep etmek de aynı derecede tutarsızdır. Alternatifi düşünülemez olanın açıklanmasına gerek yoktur.

O halde, başlangıçtaki sorunumuz daha yakından incelendiğinde iki sorun içerdiği ortaya çıkmıştır ve bu nedenle çifte ödül vermek zorundayız. Sorunlardan biri şudur: adalet ve menfaatin ilk bakıştaki içerikleri arasında neden bir uyum vardır? Bu soruna çözüm bulma ödülü Avusturya delegasyonuna verilecektir. Diğer sorun ise şudur: adalet ve menfaatin her şey göz önünde bulundurulduğunda içerikleri arasında neden bir uyum vardır? Bu soruna çözüm bulma ödülü Atina delegasyonuna verilecektir.

Ve bu konudaki düşüncelerimi dinlediğiniz için ödülünüz, öğle yemeğine gidebilirsiniz.

Bu platformda yapılan çeviriler tamamen bağışlarla finanse ediliyor. Burada okuduklarınız hoşunuza gidiyorsa eğer, sizi katkıda bulunmaya davet ediyoruz. Nasıl destek verebileceğinize dair talimatları C4SS’yi Destekleyin sayfasında bulabilirsiniz:
https://c4ss.org/c4ssyi-destekleyin

Referanslar

1. John Rawls, A Theory of Justice, rev. ed. (Cambridge: Harvard University Press, 1999), pp. 3-4.

2. Robert Axelrod, The Evolution of Cooperation (New York: Basic Books, 1984); David Gauthier, Morals By Agreement (Oxford: Clarendon Press, 1986); Leland B. Yeager, Ethics as Social Science: The Moral Philosophy of Social Cooperation(Cheltenham: Edward Elgar, 2001).

3. Among the leading texts in Austrian praxeological theory are: Carl Menger, Principles of Economics, trans. James Dingwall and Bert F. Hoselitz (Grove City PA: Libertarian Press, 1994). Ludwig von Mises, Epistemological Problems of Economics, trans. George Reisman (New York: New York University Press, 1981); The Ultimate Foundation of Economic Science: An Essay on Method, 2nd ed. (Kansas City: Sheed Andrews and McMeel, 1978); Human Action: The Scholar’s Edition (Auburn: Ludwig von Mises Institute, 1998). Friedrich A. Hayek, The Counter-Revolution of Science: Studies on the Abuse of Reason (Indianapolis: Liberty Fund, 1979); Individualism and Economic Order (Chicago: University of Chicago Press, 1948); Studies in Philosophy, Politics and Economics (London: Routledge and Kegan Paul, 1967); New Studies in Philosophy, Politics, Economics and the History of Ideas (Chicago: University of Chicago Press, 1978). Murray N. Rothbard,The Logic of Action, 2 vols. (Brookfield: Edward Elgar, 1997); An Austrian Perspective on the History of Economic Thought, 2 vols. (Brookfield: Edward Elgar, 1995); Man, Economy, and State: The Scholar’s Edition (Auburn: Ludwig von Mises Institute, forthcoming 2003). Israel Kirzner, The Economic Point of View: An Essay on the History of Economic Thought (Princeton: Van Nostrand, 1960); Perception, Opportunity, and Profit: Studies in the Theory of Entepreneurship (Chicago: University of Chicago Press, 1979). Hans-Hermann Hoppe, Economic Science and the Austrian Method (Auburn: Ludwig von Mises Institute, 1995). See also Roderick T. Long, Wittgenstein, Austrian Economics, and the Logic of Action: Praxeological Investigations (unpublished manuscript). Several of these works are available online at: praxeology.net/praxeo.htm.

4. Roderick T. Long, review of Leland B. Yeager, Ethics as Social Science: The Moral Philosophy of Social Cooperation; forthcoming in Quarterly Journal of Austrian Economics (Spring 2003).

5. Bu tür bir argüman, liberteryen dergi Liberty’nin sayfalarında deontolojik liberteryenlere karşı sonuçsalcı liberteryenler tarafından sıklıkla kullanılmıştır.

6. Örneğin, on sekizinci yüzyıl Prusyalı hukuk teorisyeni Samuel Cocceji’nin etkili Dissertationes Proemiales adlı eserine bakınız. Cocceji’nin çalışmasını dikkatime sunduğu için Rebecca Reynolds’a minnettarım.

7. Principia essendi ve principia cognoscendi arasındaki ayrım Wittgenstein’ın ölçütler ve semptomlar arasındaki ayrımına karşılık gelir mi? Ben öyle düşünmüyorum. Kriterler ve semptomların her ikisi de principia cognoscendi’dir; aradaki fark, bir kriterin principium cognoscendi olarak statüsünün mantıksal, bir semptomun principium cognoscendi olarak statüsünün ise ampirik olmasıdır. Ölçütlerin hala principia cognoscendi olduğu ve zorunlu olarak principia essendi olmadığı gerçeği, Wittgenstein ile doğrulamacılar arasındaki en önemli farklardan biridir. (Metinde “ölçüt” terimini Wittgenstein’a özgü bir şekilde kullanmıyorum).

8. Robert M. Adams, “Divine Command Metaethics Modified Again,” Journal of Religious Ethics 7 (Spring 1979), pp. 71-79.

9.. For a defense of reflective equilibrium, see my Reason and Value: Aristotle versus Rand (Poughkeepsie: Objectivist Center, 2000), as well as my review of Yeager, op. cit.

10. Roderick T. Long, “Equality: The Unknown Ideal”; available online at: www.mises.org/fullstory.asp?control=804.

11. See in particular Mises (1998), Rothbard (1997, 2003), and Hayek (1948).

12. Hayek (1948), II. 9.

13. Hayek (1979), I. 3.

14. Hayek (1948), III. 2.

15. Bu iddiaların daha kapsamlı bir savunması için dipnot 3’te belirtilen kaynaklara ve özellikle de Wittgenstein ve prakseoloji üzerine praxeology.net/praxeo.htm adresinde erken bir taslağı bulunan yayınlanmamış kitap taslağıma bakınız.

Okumak üzere olduğunuz makale Ross Kenyon tarafından kaleme alınmış ve 13 Ekim 2010 tarihinde Students for Liberty BlogP2P Foundation’da yayınlanmıştır. 11 Şubat 2015 tarihinde ise C4SS’de yayınlanmıştır.

Sol-liberteryenizm dediğimiz şey liberteryen kavramının genel kabulüne göre biraz daha farklı bir çizgide kalsa da önemli bazı nüanslar yapıtaşlarını teşkil etmektedir. İlk önce tüm liberteryenlerin paylaştığı bazı esasları ele alalım:

1. Hiç kimse, barışçıl herhangi birine karşı agresyon gösteremez.

2. Eğer üzerine spesifik bir anlaşma yapılmadıysa emeğin meyvelerinin yegane sahibi onun üreticisi olmalıdır.

Şimdi sol-liberteryenizm nasıl bundan farklılaşıyor onu görelim:

1. Mülkiyet hakları ve kapitalin yoğunlaşmasına ilişkin mevcut tertibatlar tümüyle serbest piyasanın ve verimliliğin bir sonucu değildir ve bu nedenle de meşruiyetleri ve piyasa güçleri sorgulanmaya açılmalıdır.

Sol-liberteryenler, tarihsel feodalizm, merkantilizm ve şu an içerisinde olduğumuz ahbap-çavuş kapitalizminin, devletin piyasa mekaniklerini kendi eliyle yıkarak emekçilerin sömürülmesine yol açtığı korkunç bir düzen yarattığının farkındadır.

2. Eşitlikçi ilkeler benimsiyor olmak doğrudan doğruya bir tehdit değildir, zira devletin ekonomiye müdahalesi piyasaların eşitlik istikametindeki tabii eğilimini altüst edecektir. Sol-liberteryenler, korporatizme ve onun sonucu olan eşitsizliğe karşı sosyalist ve progresif tepkiyi bir tehdit olarak görmekten ziyade günümüz toplumundaki adaletsiz zenginlik ve güç dağılımını düzeltmek amacıyla geliştirilmiş iyi niyetli ancak hatalı bir araç olarak görürler.

Esasen liberteryenizmin ahlaki bakış açısından değişen bir şey yok, lakin bu zihniyetle liberteryenlerin kendilerini devletçi ekonomi tarafından en çok mağdur edilenlerden ve onların çıkarlarını savunan solculardan gereksiz yere izole etmelerine de hiç lüzum yok.

Hatta 19. yüzyılın Amerikalı proto-liberteryenleri ve radikal piyasacı düşünürlerinin birçoğu kendilerini anti-kapitalist olarak görmüşlerdir; örneğin Benjamin Tucker ve Lysander Spooner, ki bunlar bugün liberteryen sağın saygıdeğer ikonları arasında yer almaktadırlar.

Bir zamanlar sosyalizm, günümüzde olduğu gibi neredeyse salt üretim araçlarının kolektif veya devlet mülkiyetinde olduğu bir sistemi ifade etmekteydi. Sermayenin elit bir azınlığın elinde toplanmasına yardımcı olacak olan devlet olsun ya da olmasın, Marx ve Engel’in kapitalizmin köklerinin önlenemez olduğuna dair teşhislerine şiddetle karşı çıkan birçok sosyalist de bulunmaktaydı.

Bu piyasa yanlısı sosyalistler, yaşadıkları sömürücü ekonomik düzenin tarihsel olarak ortaya çıkması ve kendi dönemlerinde de varlığını sürdürmesi için devletin kesinlikle gerekli olduğunu iddia etmekle kalmadılar, aynı zamanda piyasaların gerçekten de çalışan sınıfların çıkarlarına hizmet ettiğini savundular. Mutualizmin kurucusu Pierre-Joseph Proudhon, yukarıda adı geçen proto-liberteryenler, Thomas Hodgskin gibi Ricardocu sosyalistler ve muhalefeti nedeniyle Engels’in kendisine bir kitap dolusu reddiye yazmasına neden olan Marx karşıtı sosyalist Eugen Dühring bu geleneğin en ünlüleriydi.

Sosyalizm onlar için aynı zamanda işçilerin doğal piyasa süreçleri yoluyla üretim araçlarına sahip olduğu ve böylece devletin zenginlere verdiği rantlar yüzünden berbat çalışma koşullarını ve ücretli emeği kabul etmek zorunda kalmadıkları sistemleri de içeriyordu.

Bu platformda yapılan çeviriler tamamen bağışlarla finanse ediliyor. Burada okuduklarınız hoşunuza gidiyorsa eğer, sizi katkıda bulunmaya davet ediyoruz. Nasıl destek verebileceğinize dair talimatları C4SS’yi Destekleyin sayfasında bulabilirsiniz:
https://c4ss.org/c4ssyi-destekleyin

L’economia globale pianificata centralmente

Di Kevin Carson. Originale pubblicato il primo marzo 2023 con il titolo The Myth of the Private Sector, Part II: The Centrally Planned Global Economy. Traduzione di Enrico Sanna.

Nella prima parte di questa serie spiegavo che la distinzione tra “pubblico” e “privato” è perlopiù insignificante dato che, in termini organizzativi, le somiglianze tra le diverse istituzioni burocratiche centralizzate e gerarchiche prevalgono sulla proprietà, privata o statale.

Ma il “settore privato” perde praticamente di significato anche perché il “mercato competitivo globale” è diventato perlopiù una favola moraleggiante.

Dalla nascita, subito dopo la seconda guerra mondiale, fino all’abolizione, il ministero del commercio internazionale e dell’industria giapponese ha fatto da pianificatore centrale capitalista dell’economia aziendale. Non che imponesse obiettivi di produzione, come nell’ex Unione Sovietica, ma più semplicemente il suo compito era di ripartire i fondi per la ricerca e lo sviluppo tra le diverse industrie giapponesi. Arrivava anche a fissare la ripartizione degli scambi con l’estero tra le aziende giapponesi, stabilendo così chi poteva importare tecnologie estere e chi no.

Similmente, nell’economia iugoslava il principio dell’autogestione del lavoratore e delle relazioni di mercato tra aziende era condizionato in pratica dalla possibilità della banca di stato di ripartire i capitali da investire. E quella che vediamo oggi a livello mondiale non è che una versione nominalmente privata della stessa cosa, organizzata tramite cartelli e direttorati che stabiliscono gli investimenti e sono intrecciati tra loro.

La novità sta solo nelle dimensioni globali. Nel 1967, G. William Domhoff, studioso delle élite di potere, sosteneva (in Who Rules America?) che la classe capitalista controllava l’economia privata americana non per mezzo di gruppi famigliari di azionisti nelle singole società, ma collettivamente attraverso “‘gruppi d’interesse’ che avevano come base grandi banche e istituzioni finanziarie, le quali controllavano un numero enorme di grosse società grazie alla proprietà minoritaria e a dispositivi legali” (”matrimoni d’interesse e gruppi sociali che operavano tramite holding, fondi e fondazioni familiari”). Una generazione prima, il marxista Paul Sweezy diceva che tutta l’economia americana era dominata da otto di questi “gruppi d’interesse”.

Non molto tempo fa, nel 2011, Stefania Vitali, James B. Glattfelder e Stefano Battiston spiegavano in uno studio che l’attività di decine di migliaia di multinazionali dipendeva da un nucleo di 1.318 società transnazionali a proprietà intrecciata. Queste 1.318, a loro volta, erano dominate da una “super-entità” costituita da 147 società fortemente unite. E tra queste 147, le dieci più importanti erano banche, compagnie d’assicurazioni o fondi d’investimento.

Dunque l’economia privata mondiale è in gran parte governata da “una super-entità” fatta di società intrecciate, a sua volta governata da un numero sparuto di banche, compagnie di assicurazioni e società immobiliari, le quali decidono come ripartire i capitali d’investimento.

Visti su questo sfondo, i licenziamenti del settore tecnologico delle ultime settimane appaiono spiegabili. Spiega Josh Berkus su m6n.io Mastodon: “La gente pensa che i recenti licenziamenti siano un fatto naturale, ma non è così. Sono invece chiaramente orchestrati dagli hedge fund.”

MarketWatch conferma. Il miliardario Christopher Hohn, gestore del hedge fund TCI (che possiede azioni di Alphabet per sei miliardi di dollari), secondo quanto ha scritto l’amministratore delegato di Alphabet Sundar Pichai il 20 gennaio, ha giudicato insufficiente (pur andando “nella direzione giusta”) il recente licenziamento del 6% dei dipendenti: servirebbe un altro taglio del 20%, ha detto. Inoltre, dato l’indebolimento della “competizione basata sul talento”, Alphabet potrebbe arrivare a fare tagli salariali significativi. Tra gli hedge fund, Hohn non è l’unico a fare queste richieste. “Molti gestori di hedge fund che investono in tecnologici stanno chiedendo tagli drastici sia nei costi generali che tra il personale.”

Ovviamente, come accade solitamente con le cure dimagranti capitalistiche, i tagli alla fine risultano controproduttivi e distruggono valore reale. Nota Bernard Marr che hedge fund e altri avvoltoi capitalisti giustificano la richiesta di tagli come reazione al precedente “boom di assunzioni” e di offerte salariali competitive durante il primo anno o due di pandemia, per cui ora occorrerebbe cambiare politica in fatto di assunzioni. Ma se andiamo a vedere in particolare, vediamo che mediamente i licenziati avevano undici anni e mezzo di esperienza. “Dunque non è del tutto vero che sono tutti lavoratori con poca esperienza e facilmente sostituibili, magari con l’automazione.”

Marr minimizza il fatto dicendo che il 28% dei licenziamenti è avvenuto nei reparti delle risorse umane; il che è ovvio, spiega, se si pensa che “se le società licenziano si suppone che assumano meno, e meno assunzioni significano meno personale per le risorse umane”, che oltretutto vengono anche in parte automatizzate.

Ma è vero però che il 72% dei licenziati, in maggioranza tra i più esperti, non provengono dalle risorse umane. Inoltre, la rappresentanza di quest’ultimo settore tra i licenziati non è costante. “Se Microsoft, Meta, Google e Twitter hanno licenziato anche personale delle risorse umane e addetti alla ricerca di talenti, più in generale ad essere maggiormente colpiti sono stati i tecnici del software.” Sostanzialmente dunque i licenziamenti delle industrie tecnologiche sono una versione molto più educata dello sventramento di Twitter ad opera di Elon Musk, vera e propria incarnazione dell’effetto Dunning-Kruger.

Anne Helen Peterson spiega perché i licenziamenti, pur essendo una reazione spontanea al calo di valore delle azioni, sono controproduttivi.

Cosa fanno i licenziamenti? Primo, costano: buonuscita, indennità di disoccupazione, ma anche calo della produttività e dell’innovazione. Secondo, distruggono la fiducia, come notano il docente della Harvard Business School Sandra J. Sucher e la ricercatrice associata Marilyn Morgan Westner, e aumentano l’ansia e il disimpegno. Il “calo del rendimento post-licenziamento” non è un’invenzione.

Questo conferma che il mercato competitivo, più che una realtà, è un mito: quando le principali aziende in un settore oligopolistico condividono la stessa cultura e la stessa prassi, quando tutti gli alti dirigenti traggono le stesse conclusioni errate dagli studi di economia aziendale, la competizione non avviene in termini di efficienza. Come diceva Jeffrey Pfeffer, docente della Stanford Graduate School of Business, quello che fa un dirigente diventa contagioso, si diffonde in un certo ambiente e finisce che le aziende si copiano a vicenda senza riflettere. “Certe persone che conosco ammettono che i licenziamenti danneggiano l’azienda, per non dire del dipendente, e che non risolvono molto, ma è che tutti fanno così e il consiglio d’amministrazione insiste nel voler fare altrettanto.”

Il risultato è un panorama economico in cui gran parte delle aziende sono dominate da una manciata di sigle che determinano i prezzi e competono tra loro soprattutto in termini di immagine e presentazione del prodotto piuttosto che sul prezzo, condividono la stessa cultura istituzionale e a volte anche gli stessi dirigenti. E gran parte delle decisioni più importanti riguardo assunzioni e investimenti sono dettate da un nucleo formato da banche, compagnie di assicurazioni e società immobiliari. Sono società di dimensioni mondiali che fingono di competere, mentre la vera competizione è solo tra i lavoratori che forniscono le braccia e tra gli sweatshop che producono in appalto.

Intanto vediamo polemisti libertari di destra che ancora giustificano un inesistente “libero commercio” in termini obsoleti come il ricardiano “vantaggio comparativo”: come se quello che chiamano “commercio internazionale” fosse veramente tale e non semplicemente un insieme di transazioni interne tra entità globali unite direttamente da un’integrazione verticale o dalla proprietà, o indirettamente tramite la proprietà intellettuale. Se i libertari vogliono riacquistare una certa credibilità dovrebbero cominciare a parlare del mondo reale.

Le nostre traduzioni sono finanziate interamente da donazioni. Se vi piacciono i nostri testi, siete invitati a contribuire. Trovate le istruzioni su come fare nella pagina Sostieni C4SS: https://c4ss.org/sostieni-c4ss.

Longtime C4SS contributor Kelly Vee was recently interviewed by Lucy Steigerwald over at Non Serviam Media about egoist feminism, religion, anarchism, objectivism, involuntary confinement, arming the mentally ill, and more.

Check out their discussion below.

Welcome to the inaugural episode of Lucy and Cory’s Anti-Power Hour! This is a new show over at Non Serviam Media where C4SS contributors Lucy Steigerwald and Cory Massimino get together to discuss anything they want—probably politics, ethics, ideology, pop culture, world events, and more.

Listen below to the first installment of this new program, and look out for the second episode soon!

Por William Gillis. Artículo original: Right-Wing Collectivism, publicado el 27 de marzo de 2018 y traducido al español por Vince Cerberus.

Hay pocas figuras que la extrema derecha odie más que Jeffrey Tucker, lo que puede ser un giro en la trama, dada su supuesta mano en los boletines racistas de Ron Paul de los años 80. Sin embargo, Tucker se ha convertido en un crítico apasionado del racismo, la extrema derecha y Trump. Un defensor afable y optimista del cosmopolitismo y el liberalismo clásico, su tono ha tomado un tono más desesperado y furioso en los últimos dos años, convirtiéndose en la figura abierta más prominente contra el fascismo dentro de los círculos libertarios.

Right-Wing Collectivism es una compilación de los escritos de Tucker entre 2015 y 2017 mientras buscaba enfatizar y explicar la amenaza del fascismo a su audiencia. En conjunto forman un volumen que no está mal, pero que también queda profundamente incompleto.

Tucker claramente apunta a la generalidad histórica, para contar una historia muy amplia, pero instintivamente se enfoca en posiciones políticas y algunos filósofos de renombre más conocidos que explorados, en lugar de una sociología de los movimientos fascistas o la exploración de cómo la ideología encontró un gran atractivo.

El colectivismo de derecha también está indiscutiblemente escrito para una audiencia muy específica, lleva sus afiliaciones tribales en la manga. Y aunque no tengo ningún problema con el contenido político (un libro sobre el fascismo escrito por un libertario para libertarios es una empresa perfectamente buena), la señalización cultural es cruda.

Tucker mismo es infamemente una criatura de trajes elegantes y McDonalds. La división en la cultura burguesa, entre las aspiraciones a la rareza aristocrática y la simplicidad suburbana, unió descaradamente en una sola persona. Esta lealtad de clase personal es muy fuerte y explícita en el colectivismo de derecha, que en algunos puntos prácticamente se deleita en su propia ignorancia de los movimientos fascistas y las luchas contra ellos. No le envidio a Tucker sus afiliaciones culturales, pero sus fuertes gritos de estatus de grupo para su audiencia, que es principalmente, como lo veríamos, derechista y burguesa restan valor al libro para que se convierta en algo remotamente atemporal o sustantivo. Sin embargo, esta señal es una irritación que debemos pasar por alto precisamente porque el mensaje de Tucker es muy necesario dada su audiencia.

Más allá del infame giro para fetichizar el asesinato masivo de disidentes por parte de Pinochet, los últimos dos años vieron una tendencia particularmente estúpida de jóvenes libertarios que dicen cosas como “los fashies son amigos” y se dejan engañar por “ancap – alianzas fascistas”. Si bien los escalones superiores de la academia libertaria han sido relativamente inmunes, con solo un poco de lamer las narrativas fascistas sobre antifa y algunas debacles de “sangre y suelo” particularmente horrendas, la base libertaria de 20 y tantos hombres blancos ha salido indiscutiblemente de debajo de ellos, engullida por el fascismo y la reacción. Creo que la moraleja de esta historia debería ser que las ideologías rara vez son directamente representativas de lo que los ostensibles defensores de esas ideologías realmente creen o por lo que están motivados. Muchos libertarios nunca abrazaron el libertarismo tal como lo codifican sus teóricos, lo que abrazaron fue el libertarismo como una bolsa de sorpresas de justificaciones para sentirse elitistas y para resistir la crítica de su privilegio y el statu quo. El libertarismo, en resumen, proporcionó el único escudo remotamente aceptable para los reaccionarios que querían aires intelectuales. Ahora que el fascismo se puede hablar en público, se han apresurado a abandonar o intentar redefinir el libertarismo.

Un libro como Right-Wing Collectivism debe juzgarse principalmente por su objetivo explícito: su eficacia para ayudar a sacar al libertarismo del abismo fascista. Sin embargo, mientras asisto a conferencias libertarias y debato con teóricos libertarios, no pretendo estar inmerso en los flujos de la cultura y la identidad libertarias. Soy un anarquista muy convencional que se convenció del valor de los mercados, y no soy nativo de la tribu libertaria. Por lo tanto, estoy mal equipado para juzgar el contexto retórico y político en el que está incrustado el colectivismo de derecha.

No puedo predecir qué tan poderoso será el libro de Tucker en la búsqueda de sus fines; sin embargo, lo que puedo hacer es traer explícitamente mi perspectiva externa para examinar el libro en una capacidad más abstracta. Si los libertarios realmente desean ingresar al ámbito de la erudición antifascista y los comentarios sobre el fascismo, es imperativo que realmente sean desafiados, para que, en última instancia, mejoren sus análisis y discursos. No deberíamos darles estrellas doradas por intentarlo.

La parte objetivamente más débil del colectivismo de derecha es lo que cabría esperar: Tucker es agresivo y orgullosamente ignorante del activismo antifascista (una ignorancia orgullosa y acicalada que lamentablemente comparte la encantadora Deirdre McCloskey en su introducción). En un momento, Tucker dice literalmente: “Recuerden, esto fue en 1999. Entonces no teníamos noción de la derecha alternativa o The Antifa”. Oh Jesús ¿Es posible estar tan avergonzado por alguien? Te lo aseguro, Jeffrey, el activismo antifa era ampliamente conocido en muchas ciudades en 1999. Particularmente en ciudades industriales de clase trabajadora como Portland y Minneapolis que no habían estado tan llenas de neonazis tantos años antes que verías grupos de ellos conduciendo por cualquier ciudad importante. calle. Era difícil crecer en ciertas ciudades o ciertos vecindarios y no ser hiperconsciente de la diferencia que la organización antifa hizo en la limpieza de las pandillas que alguna vez fueron omnipresentes.

Desafortunadamente, esto está ligado a cómo las señales de Tucker a las personas culturalmente correctas involucran muchos encuadres de “la izquierda” y la división izquierda-derecha que son simplificaciones inexactas o engañosas y pueden conducir a prescripciones torpes. Y digo esto como un crítico abierto de la izquierda. No hay duda de que Tucker lleva un bagaje político libertario de derecha, en particular una debilidad cuando se trata de oponerse a la centralización del poder en el mercado fuera del estado malvado.

Sin embargo, Tucker, con razón, llama la atención sobre el legado progresista del que el fascismo se basó en gran medida. Y esto es algo que la mayoría de los antifascistas de izquierda que he leído manejan un poco. Lo reconocen, simplemente no se enfocan mucho en eso, en parte porque la condena del estado regulador moderno es tan inextricable de tal conciencia.

Si el libro en su conjunto fuera un poco más fuerte, el colectivismo de derecha habría sido un maravilloso contrapeso a los enfoques de los antifascistas de izquierda. En general, los izquierdistas han detestado lidiar verdaderamente con cuán central es la hostilidad hacia el mercado y hacia “la clase mercantil” dentro del pensamiento fascista, no solo como un silbato para perros para el antisemitismo, sino a menudo como la raíz del mismo. Esta evasión es la forma en que se obtienen todo tipo de flagrantes tonterías, como las declaraciones de muchos marxistas de que el fascismo es burgués y una “etapa del capitalismo”. Y en los peores rincones de la izquierda, este es el punto en común entre nazis y tankies, ambos históricamente felices de despotricar sobre “cosmopolitas sin raíces”. Por supuesto, verdaderos eruditos antifa como Shane Burleyson bastante honestos acerca de la frecuente hostilidad del fascismo hacia los mercados, pero rara vez es un foco central, cubierto más como una nota al pie o como un aviso para que los izquierdistas antimercado hagan más reclutamiento. Tucker es, por lo tanto, una bocanada de aire fresco en esto y su visión implícita de la historia como una lucha entre la libertad y el poder en lugar de grupos sociales es un regreso refrescante al anarquismo plomado.

Para aquellos que puedan sospechar de oportunismo o compromiso superficial por parte de Tucker, hay muchas partes del colectivismo de derecha donde un espíritu anarquista penetra innegablemente. El horror que expresa al leer The Turner Diaries es sincero y conmovedor. Y Tucker dispara contra las inclinaciones derechistas de su propia audiencia en muchos casos en los que no tiene que hacerlo, por ejemplo, al diagnosticar correctamente los esfuerzos para derribar las estatuas confederadas como un desarrollo cultural positivo, no para borrar la historia, sino para negarse a condonar símbolos de opresión inimaginable erigidos explícitamente en el siglo XX como jódete para el movimiento de derechos civiles.

Desafortunadamente, el enfoque de Tucker en el estado crea su propio tipo de miopía. Si la izquierda no logra realmente lidiar con cómo es en última instancia el fascismo antimercado, Tucker no logra realmente lidiar con el problema del nacionalismo fuera de los contextos estatistas formales.

Si bien todos los fascistas aceptan la vida como una lucha de poder de suma cero, anhelan un regreso a un pasado mitificado y fetichizan la identidad nacional, esta motivación central a menudo opera de manera ortogonal a los problemas del estado. En términos de valores éticos, el fascismo es ahora y siempre exactamente lo contrario del anarquismo, pero, sin embargo, hay muchos antiestatales fascistas, para quienes la “nación” puede existir a escala de tribus. Debemos recordar que el fascismo surgió originalmente en Italia en gran parte por militantes nihilistas que veían al estado como un enemigo. Es de esperar que los fascistas cambien felizmente su postura sobre el estado sin un atisbo de vergüenza, el estado no es la característica central del fascismo como ideología y movimiento. Más bien, el autoritarismo estatista asesino en masa es su resultado habitual. De la misma manera que el marxismo no se define mejor en su raíz por los leviatanes distópicos que genera inexorablemente.

Debemos reconocer que, si bien el fascismo es la encarnación del mal, sus expresiones no necesariamente toman la forma de un estatismo formal. Muchos de los fascistas de hoy salivan ante la idea de una guerra racial descentralizada, sin siquiera molestarse en seguir una vez más el camino del exterminio burocrático e industrializado.

El análisis de Tucker sobre el nacionalismo está ahí mismo en el título: Colectivismo. Pero el nacionalismo no se trata tanto de la adoración de un espíritu colectivo como de cortar las líneas de compromiso y empatía con los extraños. El nacionalismo puede tomar la forma de una construcción grandiosa de lo propio, una rendición de la agencia individual y la autonomía a este espectro tranquilizador, pero lo único que realmente requiere el nacionalismo es la ruptura de la compasión y el contacto más allá de la tribu. De esta manera, el nacionalismo puede parecerse mucho a una especie de individualismo canceroso, “¿por qué debería preocuparme por alguien que no sea mi familia?” “Tenemos el nuestro, así que vete a la mierda”.

Uno recuerda a ciertas tribus de cazadores-recolectores tan insensibles que se ríen de los gritos de uno de los suyos que necesita ayuda desesperadamente, pero colaboran activamente en el asesinato de forasteros por deporte. En muchos aspectos, se podría argumentar que esto es fascismo en su forma más básica, el breve coqueteo con la pompa al estilo del Tercer Reich se desvaneció. Un nacionalismo brutal tan agudo que se convierte a la perfección en el tipo de individualismo más tóxico.

Este enfoque excesivo en el estado y la falta de atención a los problemas éticos, sociales e históricos más allá de él es, creo, el culpable de la lamentable aceptación del término “liberalismo” por parte de Tucker.

Por un lado, obviamente, el elogio del “liberalismo” por parte de Tucker es un valeroso empujón para repolarizar el libertarismo contra el conservadurismo, la reacción, la tradición, etc. Sin embargo, para los anarquistas es obviamente un empujón demasiado corto y esto es hilarantemente evidente en el grandioso elogio de Tucker por el Partido Libertario en los mismos capítulos en los que abraza el “liberalismo”.

He escrito antes sobre la dualidad en juego cuando se trata de críticas al “liberalismo”, ridiculizado universalmente por miopía y cobardía, pero desde perspectivas dramáticamente opuestas. Los anarquistas no tienen nada en común con aquellos que critican el liberalismo por ser demasiado tímidos para abrazar la matanza y el autoritarismo. Pero, al mismo tiempo, debemos ceñirnos a nuestras críticas a la ética y la estrategia débiles y mediocres del liberalismo.

Nada está más de acuerdo con el “liberalismo” como epíteto que abrazar la política electoral ¿Quieres comparar las cosas con el marxismo? No hay error más crucial en el marxismo que la adopción del Estado como herramienta. Los libertarios a menudo olvidan que Marx explícitamente, aunque de manera poco convincente, fijó la libertad como meta. ¡Captura el estado y se marchitará! Esta estrategia es una completa tontería. Es un desperdicio de energía, una inversión enormemente ineficiente que solo puede resultar contraproducente y, lo que es peor, revela una absoluta falta de confianza en la gente, su creatividad y su orden espontáneo. Cuando los libertarios se retiran a adoptar los medios de sus enemigos, revela la escasez de su imaginación.

Durante todo el discurso de Tucker sobre el fascismo, evita cuidadosamente hablar de regímenes fascistas como la España de Franco o el Chile de Pinochet ¿Dónde están las odas poéticas a los estudiantes disidentes secuestrados en las calles, torturados y violados hasta la muerte, el asesinato en masa realizado en silencio mientras sus padres esperaban eternamente a los desaparecidos? ¿Dónde lidia Tucker con el legado de Milton Friedman y la complicidad de la escuela de Chicago en estos crímenes contra la humanidad que marcan a generaciones hasta el día de hoy? ¿Dónde está la jodida indignación, la abrasadora autocrítica por las formas en que la apatía de la clase media por cualquier cosa más allá de las tasas impositivas y la regulación empresarial mantuvo a estos regímenes en el poder? La miopía es la característica definitoria del liberalismo, y no debemos perder de vista eso ni sus horribles efectos.

Tucker en realidad no se detiene en absoluto a analizar la oposición del fascismo al comunismo. En su imagen, hay algunas diferencias menores sobre cosas como la religión y si el colectivismo de uno es por motivos raciales o de clase. Y ciertamente esto es cierto si comparas a los fascistas con los comunistas autoritarios, pero el comunismo viene en muchos sabores, incluidos los ardientes opositores del estado, incluso en la forma de anarquistas con una base sólida en la guerra entre la libertad y el poder. Es fundamental que entendamos que a lo que el fascismo se opone en el “comunismo” es precisamente a lo que se opone en el liberalismo, es decir, su definición de comunismo es precisamente “preocuparse por todos” y lo ven como algo malo, lo más primordial y primordial. infección despreciable en nuestro mundo.

Tucker menciona esto solo una vez, en la página 151 de Right-Wing Collectivism, señalando que los fascistas odiaban la universalización del comunismo. No explora esto porque implicaría erosionar el poder retórico de las definiciones absolutas y singulares cuando se trata de “izquierda”, “derecha” y “liberalismo”. Pero soy de la fuerte opinión de que necesitamos ser capaces de ver lo que la gente realmente quiere decir, y no necesariamente qué estandarte enarbolan. Bajo ciertas definiciones, la derecha, la izquierda y el liberalismo son jodidamente terribles, y bajo otras definiciones, pueden ser valerosos.

Por supuesto, esto también es cierto cuando se trata de términos como “capitalismo”: algunos ven solo la oligarquía y las jerarquías empobrecedoras y buscadoras de rentas de nuestro orden actual, mientras que otros ven la anarquía dinámica de la libre asociación que erosiona todas las tradiciones y relaciones de poder, agresivamente reduciendo los márgenes de beneficio. Por supuesto, cuál de estas nociones ves como positiva o negativa es otro asunto completamente diferente.

Es divertido leer el libro de Tucker como contrapeso a Against The Fascist Creep de Alexander Reid Ross. Como anarquista, Ross ve a la izquierda como el proyecto humanista de liberación para todos, una gran coalición de aquellos que realmente se preocupan por derrocar la tiranía frente a los defensores del poder y la dominación de la derecha. Pero Tucker ve tanto a la izquierda como a la derecha como campeones del poder y la dominación opuestos al liberalismo humanista.

Al mismo tiempo, Tucker le está hablando a una audiencia que sabe que ve los términos “izquierda” y “derecha” exactamente en el marco opuesto al de Ross. Si alguien es un tirano que lo convierte por definición en un izquierdista, y si alguien no busca ni gobernar ni permitir que otros lo gobiernen, es de derecha. Duh. Este es un marco que colocaría al rey Leopoldo como un izquierdista ya León Tolstoi como un derechista, pero de alguna manera esto tiene perfecto sentido para la gente encurtida en el mundo discursivo de la derecha. Y creo que esto obliga a algo de caridad a Tucker, quiero decir que este es literalmente el nivel de audiencia que está tratando de alcanzar.

Obviamente creo que es un error tratar la crítica de la derecha al comunismo como siempre la crítica antiautoritaria del colectivismo, cuando en la práctica es a menudo una crítica de preocuparse por los extraños o el grupo externo. Puede ser una estrategia retórica efectiva replantear la orientación de un grupo defendiendo su posición de una manera que replantee las razones por las que mantienen dicha posición, pero el peligro siempre es que la buena justificación no reemplace verdaderamente a la mala justificación, sino que simplemente las confunda. E ignorar las malas razones por las que algunas personas ocupan una posición que usted comparte puede conducir a una imagen inexacta del mundo.

Por ejemplo, Tucker repite la afirmación de que el fascismo es una respuesta al peligro percibido del inminente surgimiento de una tiranía izquierdista. Este es un bulo común entre la derecha, pero no estoy seguro de que la prueba esté realmente ahí. Más bien parece que los movimientos autoritarios de izquierda y de derecha surgen al mismo tiempo, no en respuesta uno al otro, sino en respuesta a las mismas condiciones, y solo ENTONCES se retroalimentan con fuerza a través del alarmismo sobre la amenaza del otro.

Por otro lado, los sesgos derechistas de Tucker pueden ser una fortaleza.

Las partes más fuertes del colectivismo de derecha son la exploración de Tucker de la eugenesia y la era progresiva. La suya es una furia justificada por las innumerables formas en que los planificadores centrales aplicaron nociones profundamente racistas y sexistas. Si bien los izquierdistas hacen mucho ruido sobre su legado, a menudo olvidamos cuánto de nuestras instituciones y normas modernas fueron el resultado consciente de personas profundamente supremacistas blancas y patriarcales.

Este es uno de los lugares donde el discurso libertario tiene correctivos muy necesarios. Gran parte del estado regulador, muchas de las regulaciones que los liberales y los socialdemócratas defienden instintivamente y ven como campeones del hombre común fueron, de hecho, soñadas con malas intenciones. En el momento en que las mujeres y las minorías étnicas estuvieron en riesgo de obtener una educación o lograr la autonomía económica, se introdujo una maraña de restricciones regulatorias. Cosas como las leyes de salario mínimo estaban destinadas a ser barreras de entrada, para eliminar en gran medida a grupos específicos de personas del empleo, disminuyendo su poder de negociación y creando un excedente de mano de obra incapaz de mantenerse por sí mismo.

Tucker se enfoca en cómo los eugenistas pretendían que estas leyes excluyeran (y en última instancia exterminaran) a aquellos que veían como degenerados, pero vale la pena llamar nuestra atención sobre las implicaciones económicas. Si bien prohibir que su tía venda tamales es malo para el mercado, es bueno para el capital. Lo que elimina la elección y la competencia colaborativa de la libre asociación fuerza la competencia desesperada del trabajo por el empleo y aumenta la tasa de ganancia, precisamente lo que los mercados saludables deberían reducir a cero.

Tucker no aborda mucho los detalles en el colectivismo de derecha, pero lo hace cuando se trata de progresismo, y su ira está bastante bien ubicada ¿Sabía, por ejemplo, que los salarios de las mujeres eran más altos en relación con los hombres en 1920 que en 1980? Casi cualquiera que haya leído a cualquier libertario de izquierda está familiarizado con lo horribles que fueron las políticas progresistas y su larga sombra, pero Tucker está en buena forma aquí y las interminables citas de progresistas que ensalzan las justificaciones más terriblemente racistas, sexistas y discriminatorias para leyes ahora bien recibidas son espeluznantes.

Pero, por supuesto, Tucker conserva su punto ciego cuando se trata de la pernición del capital además del estado. Entonces, por ejemplo, un progresista es criticado con razón por objetar el empleo de las mujeres porque el trabajo las haría feas, pero Tucker pasa por alto el contexto de las élites oligárquicas que emplean trabajadores desesperados en un trabajo agotador que realmente dejaría cicatrices en los cuerpos de hombres y mujeres.

No puedo dejar de enfatizar la forma en que este enfoque en el mal del estatismo distorsiona y ciega al colectivismo de derecha.

Reconsidere la caracterización del fascismo de Tucker al afirmar que “la sociedad no contiene dentro de sí misma la capacidad para su propio auto ordenamiento”. Por el contrario, muchos fascistas afirmarían que el colectivismo étnico es un auto ordenamiento bastante natural que emerge espontáneamente cuando no se suprime. Que emerja a través de la violencia no es para muchos de ellos una mancha en su carácter. El pecado aquí, a sus ojos, es la forma en que tales paroxismos de violencia son actualmente suprimidos “artificialmente”.

Uno no tiene que especular sobre los fascistas que se posicionan contra el estatismo precisamente porque un estado funcional con algún tipo de interés propio racional en su propia base de poder será menos sanguinario e inclinado a la limpieza étnica. No olvidemos nunca que el genocidio descentralizado en Ruanda fue en muchos aspectos más eficiente que los genocidios centralizados del Tercer Reich.

En todo caso, esto debería ser una visión claramente libertaria. La descentralización proporciona grandes eficiencias sobre la planificación centralizada, no sólo en la obtención de los frutos de una existencia pacífica y creativa, sino también en la consecución de la miseria y el mal abyecto. El mercado es una herramienta para proporcionar a la gente lo que quiere. No basta con liberar el mercado del Estado, debemos trabajar para garantizar que los valores del cosmopolitismo y la compasión dominen a toda la humanidad.

He hablado sobre esto repetidamente, pero hay un enredo insuficientemente notado en nuestro lenguaje político cuando se trata del término “nacionalismo”

¿Es la adoración de una entidad o espíritu colectivo todopoderoso (La Nación) o es un cierre de empatía, compromiso y conexión con otros más allá de algún punto arbitrario? ¿Deberían nuestros modelos de “nacionalismo” centrarse en las particularidades del Estado-nación moderno o deberían centrarse en el tribalismo?

Estas dos dinámicas y sistemas representativos interactúan y se entremezclan en la práctica, pero creo que este último debe ser reconocido como la raíz verdaderamente perniciosa. Y así debemos entender el fascismo como algo que puede ser eliminado en gran medida del contexto del estatismo. Un fascista puede ser antiestatista, aunque no puede ser anarquista —pues no se opone a la dominación misma ni busca la liberación de todos— y por tanto tal antiestatismo es débil a la menor ráfaga de viento.

Para que gane la libertad, no solo debemos criticar The Nation, es decir, las narrativas de masas y colectivismo que sustentan el nacionalismo en sus expresiones estatistas, sino también criticar el nacionalismo como una atrofia de la conciencia y la preocupación.

El estado es malo, pero es solo el ápice depredador en un vasto ecosistema de dinámicas de poder en nuestra sociedad.

Haríamos bien en evitar diagnósticos brutalmente simples. Haríamos bien en ver la guerra entre la libertad y el poder como una guerra asombrosamente arrolladora que toca todos los rincones de nuestra cultura y nuestros hábitos. Las soluciones al estado no vendrán a través del pensamiento estatista. Para derrotar a los planificadores centrales, debemos evitar las presunciones de un planificador central que piensa que solo hay un problema que puede abordarse y erradicarse fácilmente. Debemos crecer para apreciar cuán densamente lo invisible puede rodear y sustentar un solo mal visible.

El pasaje más crudo de Right-Wing Collectivism trata sobre un joven Tucker al que se acerca un benefactor rico y encantador encantado con su política y que, se revela, desea reclutarlo como nazi. De manera molesta, Tucker no nombra a la maldita mujer como es su deber ético, pero tomo su repugnancia como genuina. Tucker proporciona este pasaje para iluminar que, aunque la izquierda posee la academia, los nazis han seguido acechando en lugares de influencia. Es un buen punto que cualquier persona de origen derechista necesita desesperadamente escuchar, pero se ve socavado un poco por su relativa inacción y falta de autorreflexión sobre la situación.

¿Qué podría salir tan catastróficamente mal que un fascista literal podría pensar en proponer a un sincero defensor de la libertad?

La respuesta, por supuesto, es el libertarismo. Un movimiento que alguna vez exigió incuestionablemente la abolición de las fronteras, lentamente infestado y corrompido hasta el punto en que los malditos nazis literales lo ven como su principal base de reclutamiento. Un movimiento constreñido al antiestatismo más estrecho, por lo que podría ser mejor cercado y consumido.

No es que los libertarios “olvidaran” que la derecha era una amenaza al igual que la izquierda, es que fueron sistemáticamente atacados contra el poder salvo en la variedad más estúpida de los suburbanos con multas por exceso de velocidad. Hay innumerables excepciones gloriosas, por supuesto, cuento a muchos como amigos. Pero, en general, los robustos defensores de la libertad han sido eliminados del libertarismo. Una coalición política cada vez con menos puntos en común, mucho menos sustancia profunda, despojando lo que debería ser una rica ética al más superficial y miope de los formulismos.

Uno no puede simplemente declararse opuesto a las formas de colectivismo tanto de derecha como de izquierda y pensar que el problema del poder está resuelto. Tucker justamente eviscera a los “progresistas” históricos, pero regresa una y otra vez al pensamiento simplista del mundo justo sobre el “progreso” que enmarca a la izquierda y a la derecha como revanchismos, añorando todo lo pasado, buscando venganza en un mundo moderno que ha mejorado en todos los aspectos.

La centralización del poder privado simplemente no debe mezclarse con todas las descentralizaciones sociales y erosiones de la jerarquía como una medida igualmente de progreso. Incluso Rothbard reconoció la injusticia de la oligarquía. La acumulación de mayor riqueza en manos de unos pocos no es “progreso” en ningún sentido positivo. Le pediría a Tucker que examinara hasta qué punto, en su optimismo extático, enmarca implícitamente la concentración desbocada de la riqueza como una cuestión de jerarquías naturales. Un concepto fascista si alguna vez hubo uno.

Hay un marco en el que el liberalismo/libertarismo se proclama como un abrazo cosmopolita de la libertad y la cooperación de suma positiva en lugar de una guerra de todos contra todos. Pero si vas a adoptar tal definición de liberalismo/libertarismo, deberías admitir abiertamente que muchos socialistas a lo largo de la historia han estado motivados por la misma visión del mundo, incluso si su adopción de medios estatistas ha sido catastróficamente estúpida. Si vas a ver belleza noble en la cultura y las preocupaciones de la burguesía, ¿por qué no en subculturas como la chusma sucia de activistas tan desclasados ​​y torpes como para (quelle horreur) protestar? ¿Podría haber belleza y orden espontáneos y autoorganizados más allá de la frontera de la tribu cultural de Tucker?

Los defensores sinceros de la libertad están en todas partes, el burbujeo indomable de la creatividad y la compasión humanas. Lo que más necesitan es audacia.

Tucker es infamemente optimista y su visión es contagiosa. El comercio cosmopolita se filtra a través del puño de hierro y mejora la vida de todos en una ráfaga descentralizada de belleza sin igual. Comparto su asombro, al menos entre otras lentes útiles a través de las cuales ver nuestro mundo.

Pero, así como el optimismo es una lente útil, también lo es la indignación por la ineficiencia y la lentitud de la misma ¿Olvidar cuántos se han salvado? ¿Cuántos siguen muriendo de hambre hoy debido a los horrores estatistas como el apartheid internacional de las fronteras?

En nuestra guerra por el poder, no podemos darnos el lujo de simplemente cortar ramas, debemos atacar la raíz. El Estado es sólo una expresión del poder. Para luchar contra el horror del fascismo debemos comprender el atractivo y la función de cosas como el nacionalismo fuera del aparato estatal propiamente dicho. Debemos buscar, en palabras de Karl Hess y de los anarquistas a lo largo de la historia, abolir el poder.

Mucho más allá de las medias tintas miopes y limitadas del liberalismo y el libertarismo se encuentra un anarquismo a toda velocidad. Impávido e incesante en la crítica despiadada de todo poder. La distancia es enorme, pero se puede cruzar en un instante si tienes el coraje de dar el paso.

Si te ha gustado este articulo y quieres apoyar a esta comunidad, puedes donar a través de este link: https://c4ss.org/apoyo

Okumak üzere olduğunuz makale Eric Fleischmann tarafından kaleme alınmıştır. 3 Nisan 2023 tarihinde C4SS’de yayınlanmış.

Olgun bir kişi çocuksu duygusal dürtülerini aşmış kişidir. Kişisel deneyimleri sayesinde kendisi ve çevresi hakkında bilgi edinmiş ve duygusal hislerini rasyonel bir şekilde kontrol edebilir hale gelmiştir. Çocukluğun korunaklı hayal dünyasından çıkmış ve gerçeklerle yüzleşmek üzere sütten kesilmiştir. İnsanlara, yaşamdaki durumlara ve fikirlere verdiği tepkiler makul, yansıtıcı ve düşündürücü hale gelir. Bizim deyimimizle büyümüş, bir yetişkin olmuştur.

Çocuksu şımarıklık, kuruntulu umut ve korkuların aşılanması ya da hayatın engelleriyle çok ani bir şekilde yüzleşmenin neden olduğu gecikmiş ya da bodur gelişim, psikologların infantilizm olarak adlandırdığı psişik bir duruma, çocukluğun güvenli ortamlarına geri dönüşe neden olur.

Herkesin içgüdüsel olarak, içinde güvende olacağını hayal ettiği bir toplumu arzuladığı gerçeğini düşündüğümüzde, insanın ütopyalarını ve anlamadığı her şeyi “ortadan kaldırma” dürtüsünü kolayca anlayabiliriz. Herkesin (yani benim) dilediğini yapmakta “özgür” ve “ihtiyaçlarını” parçası olduğu “toplumdan” karşılamakta “özgür” olması arzusunun kökenini keşfedebiliriz.

Yukarıda anlatılanlar ışığında, çoğu sosyalist ve komünistin, özgürlüğün özel mülkiyet, mübadele, rekabet, para ve ücretleri içerdiği önerisi karşısında gösterdikleri duygu yüklü tepki son derece anlamlıdır.

Bunlar ne anlama geliyor? Özel mülkiyet bireye bağımsızlık hakkı verir. Mübadele karşılıklılık ve eşitlik anlamına gelir (anne ve baba yardımseverliğinin aksine). Rekabet, kişiye en iyi hizmet edenle işbirliği yapma özgürlüğüdür. Paranın önemi, kişinin aldığı şey için ödeme yapmasıdır. Ücretin anlamı ise kişinin yaptığı iş karşılığında ücret almasıdır.

Olgunluğun bu yönlerinin aksine, her tondan kolektivist, bağımsızlığı üstlenmekten kaçındığı için özel mülkiyeti ortadan kaldırmayı arzular. Komünist mübadeleden nefret eder, çünkü bu, çabayla orantılı bir fayda hesabı anlamına gelir. Paradan nefret eder, ortak potadan “serbest dağıtımı” tercih eder. Rekabetten nefret eder, çünkü farklı değerdeki çabaların karşılaştırılması anlamına gelir. Ücretten hoşlanmaz, çünkü ürettiğine göre değil, insan olmanın gücüne göre bir yaşam talep eder.

Komünist slogan şudur: Herkesten yeteneğine göre; herkese ihtiyacına göre. Bu, çocuksuların yetersizlik duygularından kaynaklanan, muktedirlerin çabalarıyla yaşama arzusundan başka nedir? Fayda orantılı hizmet hesaplamalarına sahip olmaktan neden kaçınılıyor? Çaresiz bebeğin tüm ihtiyaçlarının ebeveynleri tarafından karşılandığı aile ekonomisine geri dönüşü teşvik eden nedir?

Şimdi komünizm ya da yetenek ve çaba ile bunlara karşılık gelen faydalar arasındaki tam boşanma – ve otoritenin hayırsever babacanlığı – ebeveynler ve çocuklar arasındaki gerekli ilişkidir. Çaresiz çocuğun yaşamı yalnızca yardımseverlik ve sevgiye bağlıdır. Olgunlaşma süreci bu ilişkinin kademeli olarak tersine çevrilmesinden ibarettir. Yetişkinler arasındaki rasyonel ekonomik ilişki ise karşılıklılık, hakkaniyet, bireysel sorumluluk, yetkinlik ve kişisel değeri teşvik eden seçicilik altında hizmetin hizmetle değiş tokuş edilmesidir.

Çocuk beceriksiz ve sorumsuzdur. Sütten kesme bu eksikliklerin üstesinden gelmekten ibarettir. Dolayısıyla komünist zihniyetlilerin mülkiyete, mübadeleye, rekabete, vs.ye -yani çabalarla orantılı doğal fayda ilişkisini destekleme eğiliminde olan hesaplamaların yapıldığı ya da yapıldığı koşullara- karşı antipatisi, sorumluluğa karşı tamamen hissi bir tepkidir. Özne sütten kesilme sürecini tamamlamamıştır. Kompleksler ve nevrozlarla sonuçlanan bastırma, ruhu bodurlaştırmış, çarpıtmış ve yetişkinliğe ulaşmayı engellemiştir.

Çocuk yaşamı ile komünistlerin özlemleri arasındaki benzerlik açıkça ortaya çıkmaktadır. Toplum, bireylerin yardımseverlik yoluyla besleneceği grup annesi haline gelmelidir. Devlet otoritesi babaya benzer.

Toplumumuzun acılarını dindirmek için hayırseverliğe ve babacan Devlet’in sözde yardımseverliğine başvurma konusunda sergilediği yaygın aceleciliği gözlemlemek, çocuğun ailede, kilisede ve okulda karşılaştığı eğitimsel etkiler hakkında şaşırtıcı bir yorumdur.

O halde bireyciliğe karşı duyulan duygusal antipati hakkında ne söylenebilir? (Reformcularımız ve devrimcilerimiz ne kadar “bilimsel” olduklarını iddia ederlerse, derinde yatan duygusal umutları ve korkuları o kadar belirgin hale gelir). Bu, tutuklanmış duygusal olgunlaşmadan, çocuksuluktan, tehlikeli bir çocuksuluktan nasıl başka bir şey olabilir, çünkü kaçınılmaz olarak, arzu ne olursa olsun, sözde hayırsever Toplumun (Devletin) otoritesinde doruğa ulaşır? Devlet aygıtının gerekliliğine dair evrensel batıl inancın psikolojik temeli nedir? Bize bakması için yeni ve daha iyi babalar seçme telaşı neden? Monarşi, Demokrasi, Sosyalizm, vb. bir “uygarlığın” evrensel faydalarının kanıtlarından başka nedir – kudurmuş sürünün çocukçuluğu mu?

Tüm dünyada hüküm süren ekonomik güvensizliğin, kalabalıkların gençlik umutlarına ve hayallerine geri dönüşü çağrıştırdığı gerçeği olmasaydı, bu çeşitli siyasi ve ekonomik saçmalıklar nasıl ciddiye alınabilirdi? Aile, kilise ve okul, çocuğu itaatkâr ve uysal kılmak için komplo kurmuyorlar mı? Bunlar, olgunlaşmamış kişilerin şartlandırıldığı, dayatıldığı ve zihinlerinin boyunduruk altına alındığı araçlar değil midir? Bunlar gerçekten de insanlığın teselliyi o korkunç neşe katillerinde -Tanrı ve Devlet ve onların daha sonraki muadilleri olan Toplum ve Topluluk- aramasına neden olan komünizmin propagandacıları değil midir?

Komünizm toplumun çocukluğudur; Bireycilik ise onun reşit olmasıdır.

Ek Not.

Yazımın kısa alanında detaylandırmak ve açıklığa kavuşturmak pek mümkün değil. Bu nedenle yanlış yorumlara ve elbette eleştirilere açıktır. Ancak bu zorluk bir yana, ilgili farklı faktörler ve sorunlar o kadar çok ve karmaşık ki, Direniş’in sayfalarını bundan sonra da doldurmaya devam edecek! Sanırım editörler böyle bir şeye müsaade etmek istemiyorlar. Bu yüzden bu ek notu eklemek istiyorum.

İster otoriter ister özgür olsun, komünizmin doğası gereği bireysel sorumluluğu yok ettiğini düşünüyorum. Rus tipi gibi otoriter komünizm, bireyin eylemlerinin doğal sonuçlarından (gerçek sorumluluğun tek kaynağı) yararlanmasını sağlayacak bağımsız faaliyetini kasıtlı olarak reddeder ve bireyi bürokratın yanılabilir ve keyfi kaprislerine karşı sorumlu kılar.

Sözde özgür komünizm, birey söz konusu olduğunda, sorumluluğu tamamen zayıflatacak şekilde dağıtacak kadar çaba ve faydayı birbirinden ayırır. Aslında sorumluluk kavramına, sanki bireyin üstlenmesi gereken bir şeymiş gibi, ahlaki ve dini bir tat verilmektedir. Bu yönüyle görev kavramıyla yakın bir benzerlik taĢımaktadır.

Bireylerle ilgili olduğu için (grup sorumluluğundan farklı olarak) sonuçlar yasasından kaçmaya yönelik her türlü girişim, kaçınılmaz olarak bir ekonomiyi uygulanabilir kılmak için otoriteye yol açacaktır. Komünist koloniler kurmaya yönelik neredeyse tüm [girişimlerin] deneyimlerinin bu son ifadenin doğruluğunu kanıtladığını düşünüyorum. Neredeyse hepsi iç anlaşmazlıklar yüzünden paramparça oldu. Karar alırken uzlaşmaya varmak için hiçbir yöntemleri yoktu. Bunun nedeni, böyle bir yöntemin bulunamamasıdır, çünkü zorlama dışında böyle bir yöntem yoktur.

Dolayısıyla, bana göre, sorumsuzluk tüm kolektivizmlerde ve siyasi sistemlerde olduğu gibi komünizmin de doğasında vardır. Komünizmde ima edilen ilişki, sorumluluğu ayrım gözetmeksizin yayarak, bireyde gelişmesini engelleme eğiliminde olacak ve daha önce var olmasa bile asalak bir tutumu (infantilizm) teşvik edecektir. Ancak çocukçuluktan, komünizme ulaşmanın teşvik edici bir aracı olarak değil de, komünizmin bir sonucu olarak bahsetmek oldukça spekülatiftir ve makalemin kapsamı dışındadır.

Lütfen yazımın başlığının “Çocuksu Radikalizm” olduğunu unutmayın. Bu başlık çocuksu muhafazakârlığı, çocuksu gericiliği ve diğer tüm çocuksuluk türlerini kapsamamaktadır. Bu sadece, kişinin kendi evini düzene sokmasının değerine özel bir vurgu yaparak, nerede olursa olsun çocuksu düşüncenin aşılması için katkıda bulunan bir savunmadır.

İş dünyası ve mali çıkarlar tarafından desteklenen propaganda enstitüleri ve vakıflarda toplanan, kendilerine “hür teşebbüs” diyen insanlar, eğer samimi iseler ve sadece fahişelik yapmıyorlarsa, bol miktarda çocukça korku sergiliyorlar. Ama bu başka bir hikaye.

Eric Fleischmann

Aralık 1949’da anarşist dergi Resistance’ın Cilt 8 No. 3’ünde yayınlanan bu yazıda, Labadie’nin komünizme (burada bir tür Freudo-Nietzchean biçiminde sunulmuştur) ve (Platoncu anlamda) “Tanrı” ve “Topluluk” gibi çeşitli diğer “hortlaklara” (Stirnerci terimi kullanacak olursak) yönelik standart eleştirisi, “ben ve benimle aynı fikirde olanlar dışında herkes temelde çocuktur” düşüncesiyle aşırıya kaçan “huysuz ihtiyar” kişiliğinin yanı sıra tam anlamıyla sergilenmektedir. Labadie’nin “özel mülkiyet” ile işgal ve kullanım yoluyla mutualist “mülkiyeti” kastettiğini ve “ücretler” ile mevcut emekten çıkarma sistemini değil, hizmetlerin basit karşılığını kastettiğini, konuyla ilgili diğer tüm yazılarına dayanarak açıklığa kavuşturmaktan başka bu parça hakkında söyleyecek fazla bir şeyim yok.

Ayrıca, komünal yaşamın “karar verirken anlaşmaya varmak için bir yönteminin olmaması” hakkındaki yorumlarına yanıt olarak: hem konuyla ilgili okumalarımda (Şuna bir göz atın: Elinor Ostrom’un Nobel Ödüllü kitabı Governing the Commons: The Evolution of Institutions for Collective Action) ve bir komünde yaşadığım kendi deneyimlerime dayanarak, bunun kolektif yaşama özgü veya doğasında olan bir özellik olmadığından, sadece herhangi bir kooperatif eyleminde ele alınması gereken standart bir konu olduğundan oldukça eminim. İyi bir iletişim ve bazı temel planlamalar bunu yapmak için uzun bir yol kat eder.

Güncellememe göre küçük yazım ve dilbilgisi düzeltmelerini not etmedim. Ancak mümkün olan yerlerde parantez kullandım (ancak notlarımı kaybettiğim için tüm değişiklikler hesaba katılmamış olabilir).

Bu platformda yapılan çeviriler tamamen bağışlarla finanse ediliyor. Burada okuduklarınız hoşunuza gidiyorsa eğer, sizi katkıda bulunmaya davet ediyoruz. Nasıl destek verebileceğinize dair talimatları C4SS’yi Destekleyin sayfasında bulabilirsiniz:
https://c4ss.org/c4ssyi-destekleyin

Di pinnsvin buollit áidi. Originale pubblicato l’undici marzo 2023 con il titolo Renewable Energy Doesn’t Exist Under Capitalism. Traduzione di Enrico Sanna.

— Se il desiderio è ciò che dà forma all’infrastruttura energetica, come possiamo dar vita a una libido non estrattiva?

“Perché chiunque non voglia ammettere che la politica economica è una questione di libido riproduce in termini diversi l’immagine fantasiosa di un mondo esteriorizzato in cui il desiderio non può essere subdolamente convertito in produzione, lavoro e legge del valore.” – Mark Fisher, Post-Capitalist Desire

L’energia rinnovabile non esiste. Date le dimensioni industriali con cui si costruiscono e si gestiscono gli impianti energetici che soddisfano i desideri energetici del nord del mondo, l’energia rinnovabile non è affatto rinnovabile. Le pale eoliche, i pannelli solari, gli accumulatori, tutto ciò che solitamente chiamiamo tecnologie rinnovabili alternative, necessita di materie prime non rinnovabili come il litio, il cobalto, il rame, il nichel e l’acqua[1]. E però l’espressione “energie rinnovabili” dà ai tecnocrati, i politici e i capitalisti l’argomento perfetto che permette loro di continuare a sfruttare e uccidere, distruggere ecosistemi, occupare e destabilizzare paesi, e di sfruttare quella poca acqua che rimane. Serve a chi attualmente sfrutta la violenza del capitalismo razziale per sostituire il discorso del carbone “sporco” con il discorso dell’energia “pulita”, continuando a fare ciò che faceva prima magari con più forza, verso nuovi orizzonti e nuove estrazioni. Se si parte da un discorso moralistico che parla di sostituzioni, si lasciano intatti il potere e il dominio che fanno parte del paesaggio energetico globale; li si rende meno suscettibili di critica. I desideri energetici degli Stati Uniti rinascono come dati di fatto inevitabili, non sono più processi dinamici con una molteplicità di punti d’intervento.

Così l’energia rinnovabile diventa un concetto che trae forza dal discorso. È molto più sexy dire che dobbiamo farlo “per un bene superiore”: diventa un comandamento etico, che richiede uno sforzo bellico per “salvare il mondo” tramite una “strenua battaglia” per costruire quanti più impianti eolici, solari e nucleari è possibile, con lo stato o con i privati, e anche per offrire alla gente qualunque un futuro tecnologico fatto di speranza. Il fatto però è che questa “energia rinnovabile” accende le stesse dinamiche violente dell’energia fossile, (ri)crea relazioni coloniali al fine di assicurare una fornitura costante di energia a chi già ce l’ha. La corsa ai giacimenti di litio, colonna portante delle batterie delle auto elettriche, ha già causato, in Cile, Bolivia, e Stati Uniti, forti critiche riguardo l’impatto sulle popolazioni dei processi estrattivi. In Nevada, il progetto “Lithium America” è una speculazione milionaria sul litio. Lobbisti dell’era Trump sono messi sotto accusa da aziende agricole, gruppi ambientalisti e le tribù Shoshone e Fort McDermitt Paiute. Dice il New York Times che la miniera “sfrutterà miliardi di litri di preziosa acqua di falda, inquinandola e rendendola potenzialmente inutilizzabile per 300 anni, e lasciandosi dietro un enorme cumulo di scorie.”

L’energia “rinnovabile” richiede estrazione, violenza e imperialismo, ma non ha lo stigma politico dei combustibili fossili. Non basta credere in una “giusta transizione” fuori dal fossile. Cercare di venire incontro alla domanda attuale e futura di energia semplicemente sostituendo il fossile con il non fossile non elimina la violenza attuale. Se vogliamo che “giusta transizione” significhi anche smettere con la violenza, dobbiamo prima parlarci chiaro e capire come fare per eliminare quella violenza insita nell’attuale produzione energetica che, sotto costrizione, scegliamo collettivamente in ogni momento.

Il mito dell’energia rinnovabile si basa su un discorso che presenta la transizione verso un’energia pulita come soluzione alla violenza e allo sfruttamento insiti nell’attuale sistema energetico globale. Secondo questo discorso, sostituendo i combustibili fossili con l’eolico, il solare o altre forme di energia rinnovabile, riusciamo ad attenuare l’impatto ecologico e sociale della produzione e del consumo di energia, andando in direzione di un futuro più giusto e sostenibile. Come notano Mark Fisher e altri, però, il discorso è ipersemplificato, ignora la natura complessa, dinamica del sistema energetico.

Uno dei problemi chiave del mito delle rinnovabili è che rafforza gli assunti e le ideologie del capitalismo, sostanzialmente non si chiede che cosa è che genera il bisogno di energia. Come dice Fisher, è l’economia libidinale capitalista a dettare i nostri bisogni energetici, è il consumo costante di beni e servizi che alimenta i nostri desideri psico-emotivi. L’economia libidinale fa credere che i nostri bisogni energetici sono naturali, inevitabili e infiniti, e che l’unico modo per soddisfarli passa per lo sfruttamento continuo di risorse non rinnovabili e l’abuso delle comunità emarginate.

Se vogliamo superare le limitazioni del mito dell’energia rinnovabile, dobbiamo fare un esame critico degli assunti e delle ideologie che stanno alla base dell’attuale sistema energetico, riflettere sui nostri bisogni energetici, cercare di risolverli diversamente. Potrebbe essere necessario esplorare nuove tecnologie e nuove pratiche che non si basino sullo sfruttamento delle risorse non rinnovabili, vedere i bisogni energetici in modo diverso, più comprensivo, tenendo conto della natura complessa e dinamica dei sistemi energetici. Se prendiamo coscienza del mito delle energie rinnovabili con le sue implicazioni riguardo il futuro, possiamo già cominciare a pensare e a sviluppare un mondo più giusto e sostenibile.

Bisogna rifiutare il presupposto della crescita capitalista e della domanda infinita di energia di cui si servono i tecnici per calcolare i “futuri bisogni energetici” del nord del mondo. Se si giustifica l’invasione e lo sfruttamento del valore del sud del mondo sulla base dei “nostri” presunti “bisogni energetici” (naturalmente e inevitabilmente sempre alle stelle), ciò che si deve criticare è la natura inevitabile e infinita di questi bisogni. Invece di chiedersi come soddisfare i bisogni con le “energie rinnovabili”, sarebbe meglio chiedersi come fare per abbattere e eliminare questi “bisogni”.

Cos’è il bisogno di energia? E cos’è il desiderio energetico? Quest’ultimo è la ragione psico-emotiva che sta dietro il bisogno o la voglia di energia dell’individuo o della società. Potrebbe essere il desiderio di avere le comodità che l’energia permette, ma anche la voglia di potere e di controllo sulle fonti energetiche. Il desiderio energetico può essere influenzato dalle ideologie capitaliste che spingono a consumare energia e adottare tecnologie energivore. Ma può anche essere influenzato da norme socio-culturali che impongono un uso e un consumo accettabile di energia.

È giunta l’ora di fermarsi e decidere di prendere dalle mani dello stato i nostri desideri energetici, impedire che lo stato e altri attori energetici spaccino l’energia rinnovabile per un bene della società. Tutto cambia se siamo noi e non altri a stabilire i nostri desideri energetici, a ridurre al minimo e fare nostri i bisogni energetici del luogo in cui viviamo e delle persone che ci stanno attorno.

I miei colleghi direbbero che dovrei offrire una qualche soluzione tecnologica al problema ma, come forse direbbe Mark Fisher, cercare tecnologie energetiche migliori non affronta le ragioni psicoemotive alla base del desiderio energetico, non intacca la violenza e lo sfruttamento inerenti l’attuale panorama energetico globale. Credo che Fisher inviterebbe a fare una critica degli assunti e delle ideologie che stanno alla base dell’attuale sistema energetico, a rivedere la nostra relazione con l’energia così da evitare il furto di ricchezza, la violenza e l’imperialismo. Per questo sarà forse necessario esplorare modi alternativi di soddisfare i nostri bisogni energetici, fuori dall’attuale modello industriale, sviluppando nuove tecnologie che non si basino né sullo sfruttamento delle risorse non rinnovabili né sull’oppressione. Il che forse è ciò che i miei colleghi vogliono dire.

La mia tesi però è più un allontanamento dai soluzionismi di vasta portata. Riguarda il desiderio, il corpo, sapere PERCHÈ vogliamo tutte queste soluzioni tecnologiche, e quali scopi esse servono. Riguarda più la volontà di stabilire per che cosa, esattamente, abbiamo bisogno dell’energia, e solo dopo determinare congiuntamente come produrla.

Io credo che se vogliamo arrivare a desiderare l’alternativa dobbiamo prima capire che abbiamo un desiderio libidinale di avere ciò che abbiamo, e quindi bloccare quei processi che tengono in piedi le infrastrutture energetiche attuali (distruggere la macchina).

Come scrive Fisher, “possiamo, con un discorso etico, dire che vogliamo vivere in un mondo diverso; ma a livello libidinale, a livello di desiderio, restiamo legati all’attuale mondo capitalista… pertanto, siamo davvero sicuri di desiderare qualcosa che vada oltre il capitalismo?” In un certo senso, la causa della libido, se  è “non solo ciò che vogliamo ma anche perché lo vogliamo”, è nelle cose. Per questo dobbiamo prestare attenzione alle nostre cose.

Dobbiamo prendere sul serio certe questioni chiave quando ci addentriamo in un campo sconosciuto. Fino a che punto le persone vogliono le infrastrutture energetiche capitaliste? O, al contrario, fino a che punto le persone vogliono un mondo postcapitalista con le sue possibili strutture?

Non sto dicendo che dobbiamo abbandonare tutto quello che abbiamo: non è fattibile. Possiamo “cominciare e lavorare sia sugli aspetti positivi che su quelli negativi del capitalismo.” Ci sono cose che soddisfano la nostra libido. È bello accendere la luce con un interruttore quando entriamo a casa. È bello accendere il fornello ruotando una comoda manopola. È bello poter ricaricare il portatile ovunque nella casa. E così via. Invece di opporre un primitivismo reazionario precapitalista, spiega Fisher, “all’attrazione libidinale del capitalismo capitalista deve corrispondere una controlibido, non un semplice spegnimento della libido.”

Come esprimere una controlibido in campo energetico e infrastrutturale? Non con una condanna moralistica del desiderio individuale, che reificherebbe l’idea di una purezza esterna al Capitale.  Se invece osserviamo realisticamente la nostra situazione, cosa possiamo fare insieme?

Sappiamo che non furono solo i desideri dei baroni delle ferrovie ma anche quelli del proletariato industriale ad alimentare la rivoluzione industriale, con la loro “voglia di dissolvere il vecchio mondo” (Fisher). E sulla base di quale desiderio possiamo noi oggi dissolvere l’attuale mondo capitalista e razziale? Invece di parlare di una “salvifica” energia solare, perché non offrire qualcosa che accenda gli animi, qualcosa che abbia una dimensione politica? E se questo qualcosa esistesse già?

Vorrei che il problema energia fosse affrontato alla maniera di Roy Parker quando affrontava il problema della nutrizione con le sue “dodici ragioni per non comprare più gli spinaci”. Quali sono le dodici ragioni per non comprare più un’auto o un iPhone cadere nel primitivismo o l’astinenza?

Le dodici ragioni per non comprare più spinaci:

Il tarassaco

La malva

L’acetosella

Il centocchio

La falsa ortica

La banana verde

Il lapazio

Il cardo

La Aegopodium podagraria

Una gallina grassa

Il trifoglio

La mannaia

*

Ora noi non dobbiamo più sfamare i braccianti agricoli, non ci serve la benzina che faccia andare la mietitrice, la benzina per far andare il furgone, la corrente per il frigo del furgone, la corrente per il magazzino, la benzina per il furgone, la benzina per far volare l’aereo, gli alimenti per gli impiegati, il carburante per far andare il furgone, la corrente per illuminare il supermercato, la corrente per refrigerare gli spinaci, gli alimenti per i commessi, la corrente per controllare gli spinaci, la benzina per portarli a casa, la corrente per tenerli al fresco

E tutto questo per vederli marcire

Immagino qualcosa che possa mappare le infrastrutture energetiche che abbiamo (un tour dell’energia). Come fa l’energia ad arrivare a noi e da dove viene? Da dove esattamente? Al di là di tutto ciò, noi, nel “teatro della nostra vita”, possiamo capire quale uso dell’energia è attraente. Ad esempio, io trovo attraente poter uscire di casa, prendere l’auto e andare dove voglio. Poter leggere un libro di notte. Poter prendere l’aereo, andare a New York e leggere poesie con un amico. Poter vedere video di YouTube comodamente.

Vorrei sedermi con degli amici, parlare di desideri energetici, prendere decisioni e riflettere sugli effetti. Vorrei vivere nell’abbondanza da non dover più comprare nulla. Vorrei sfruttare l’energia solare con amici, avere un micro idroelettrico, calcolare il consumo e fare i panni solo a mezzogiorno. Vorrei vivere tenendo bene in mente i desideri energetici.

Nota

1. Un impianto che produce biogas e etanolo può andar bene per una piccola comunità a livello anarchico, non a livello industriale.

Le nostre traduzioni sono finanziate interamente da donazioni. Se vi piacciono i nostri testi, siete invitati a contribuire. Trovate le istruzioni su come fare nella pagina Sostieni C4SS: https://c4ss.org/sostieni-c4ss.

The Utah legislature just passed a law that makes “inhibiting or impeding the operation of a critical infrastructure facility” — a category that includes oil and gas facilities, power plants, and railroads — a felony punishable by five years to life in prison. Another law passed along with it makes a person who “interferes with or interrupts critical infrastructure” chargeable with a third degree felony, punishable by up to five years in prison. Utah is now the 19th state to criminalize all disruptive protests at pipeline and other fossil fuel infrastructure sites. 

The legislation doesn’t define what constitutes “inhibiting or impeding,” it is quite likely that anyone who blocks a roadway or chains themselves to a bulldozer could wind up in prison for five years or more for a first-degree felony. By way of context, first-degree felony status has normally been reserved for crimes like murder and sexual assault; actions that hinder the sacred extraction of oil, on the other hand, would have fallen under the heading of vandalism or criminal mischief. 

In addition, national- and state-level legislators are attempting to legally prohibit divestment from fossil fuel industry by pension funds, mutual funds, endowments, and the like. For all intents and purposes, they’re systematically closing off all avenues for peacefully opposing them within the rules of the system.

Civil disobedience and peaceful protest, traditionally, presuppose that the demonstrators share a common moral community with those they are protesting against and with the state, and appeal to the conscience of the latter. The fossil fuel industry, and the legislators who passed these laws on their behalf, have no such illusions. They have escalated the punishment for attacks on their infrastructure to levels we would ordinarily associate with wartime sabotage, because they realize they really are in a war against the rest of us.

It’s time for us to do the same. The fossil fuel industry, and its servants in the state, are systematically destroying the biosphere we depend on for our survival in order to enrich themselves. They are not part of any moral community in common with ourselves, or misguided opponents who can be converted by an appeal to their conscience. They are our enemy in a war. As Utah Phillips put it, the people killing our earth have names and addresses.

And, as Carl von Clausewitz succinctly put it, the goal of a war is to destroy the enemy’s capacity to fight. This means identifying the enemy’s critical vulnerabilities, attacking them with the least risk or loss to ourselves, and maximizing damage with the intent of rendering them incapable of further destructive action.

Large-scale power or fuel infrastructures typically involve countless miles of transmission lines, far beyond the ability of any entity to guard or patrol even a small fraction of, and significant numbers of critical nodes which likewise cannot all be guarded, and any one of which could if attacked disable the entire system until it is repaired. In Iraq, the insurgency against U.S. occupation forces and the regime it installed frequently attacked such vulnerable nodes at a cost far less — orders of magnitude less — than the enormous cost it imposed on the infrastructures in both repair costs and lost services. As a result, the infrastructures were typically down a significant part of the time. And in Nigeria, recurring attacks on oil pipelines by MEND (Movement for the Emancipation of the Niger Delta) were at one point resulting in losses of 300,000 barrels per day.

So rather than high-visibility symbolic actions where the crowds, cameras and bulldozers are, maybe it’s time to think about lower visibility actions where they aren’t. 

Of course, insofar as it remains possible to work within the system and use its rules against it, we should do that as well. Lawsuits and bureaucratic obstruction, for example, can often provide a significant payoff in terms of imposing costs on the enemy, at little cost to our side. 

And we shouldn’t entirely give up on traditional goals like “raising public awareness.” But even here, the primary group whose awareness is being targeted is much more specific — as with the Iraqi insurgency’s attacks on support services contractors and other mercenaries, the goal is to make the side they’re on unprofitable. Even if investment funds are legally prohibited from divesting from fossil fuel industry for purely environmental reasons, everything we do — either through legal and bureaucratic obstruction or through sabotage — to raise the marginal risk and cost and reduce the rate of profit on such investment will make them less appealing purely from the standpoint of good old-fashioned profit-loss calculations.

Naturally, I am not urging any individual to assume any level of risk by taking specific actions that might result in their prosecution or imprisonment. It’s a tough world out there, people have lives and family responsibilities to consider, and it’s up to each person to decide such things for themselves.

But even before we even address the issue of practical actions, we need to address whether the picture of the world we’re operating on is a real or a false one. And one of the first steps in that process is questioning whether the extractive, exploitative and amoral system we live under has any moral claims over us that we are obligated to recognize, or whether it is an enemy to be destroyed by any means necessary.

For years, right libertarians have loved to throw around the “World population living in extreme poverty” metric, which shows extreme poverty shrinking steadily as a share of the population from 1815 on, and then in absolute terms since about 1980. The problem is that “extreme poverty” is defined in monetary terms, as living on less than a certain amount a day. As I pointed out here and Jason Hickel pointed out here and here, the metric is unsatisfactory — not to say dishonest — in a number of ways. The graph actually reflects the degree to which the world’s economy has been forcibly monetized, by nullifying entire populations’ communal rights to subsist on the land and transforming them into wage laborers who must earn money to buy food from commodity sellers. As Hickel put it:

What Roser’s numbers actually reveal is that the world went from a situation where most of humanity had no need of money at all to one where today most of humanity struggles to survive on extremely small amounts of money. The graph casts this as a decline in poverty, but in reality what was going on was a process of dispossession that bulldozed people into the capitalist labour system, during the enclosure movements in Europe and the colonisation of the global south.

In addition, Hickel argued that the poverty metric was carefully “massaged” to provide the desired result. The original “International Poverty Line” metric adopted in 1990 showed that the absolute number of people in poverty had increased from 1.2 to 1.5 billion between 1987 and 2000. So the World Bank’s pet economists simply kept reducing the bare minimum threshold downward until it showed the desired result.

So GDP already has a questionable history as a stand-in metric for a lot of poorly defined things, for people who either want to obscure the facts or can’t think very clearly….

…Which brings us to Ron Bailey. Bailey recently argued in Reason that even increases in global mean temperature at the high end of the estimate spectrum would not be catastrophic, based on an assessment by economist Richard S.J. Tol that the cost of avoiding a 2 degree Celsius increase in global warming would exceed the cost of the warming itself by 1 percent of GDP: 

…the costs of implementing climate policies that aim to keep average global temperature by 2100 below the two Paris threshold temperatures of 2.0 and 1.5 degrees Celsius would respectively cost 3.8 to 5.6 percent of global GDP. In comparison, the benefits of climate policy would amount to 2.8 to 3.2 percent of GDP. The upshot is that the costs outweigh the benefits of steeply cutting greenhouse gas emissions in order to keep average temperatures below the Paris Agreement thresholds.

Now, Bailey has a history of arguing that global warming really isn’t so bad based on GDP metrics. As long ago as 2009, he was citing similar arguments from Tol:

Available estimates suggest that the welfare loss induced by climate change in the year 2100 is in the same order as losing a few percent of income,” notes Tol. “That is, a century worth of climate change is about as bad as losing one or two years of economic growth.

And in 2018 Bailey argued, based on estimates in the Fourth National Climate Assessment (NCA4) that the highest trajectory for atmospheric CO2 increase would result in a 10% lower GDP by the end of the century, that even in that scenario we would still (assuming 3% average annual growth as a baseline for the entire period) be many times richer than we are now.

Although Tol takes issue with the latest proclamations from the IPCC (Intergovernmental Panel on Climate Change) on the potentially catastrophic effects of climate change, it’s important to note that he’s responsible for the FUND “Integrated Assessment Model,” used by IPCC to estimate the costs of climate change, and authored economic impact sections of some IPCC reports in the past. So to a considerable extent we’re dealing with an unfortunate methodological culture that’s shared by even the “good guys” here.

This misuse of GDP as a metric fails in exactly the same ways as the “declining extreme poverty” graph. First, it attempts to quantify problems that are not amenable to quantification. I wonder, for example, how the experiences of the hundreds of millions of climate refugees fleeing rising sea levels and desertification, or the effect of dying oceans, or the potential for the catastrophic nonlinear environmental effects of warming beyond a certain tipping point, would figure into the GDP balance sheet. As a paper by Timothy Lenton et al in Proceedings of the National Academy of Science argued: “Society may be lulled into a false sense of security by smooth projections of global change. Our synthesis of present knowledge suggests that a variety of tipping elements could reach their critical point within this century under anthropogenic climate change.”

But second, even stipulating that the human impact of global warming could be entirely captured in GDP terms, the way in which virtually the entire body of studies tries to quantify the effects in GDP terms is ludicrous. For example, dissident economist Steve Keen criticizes the methodology of William Nordhaus, upon whom Tol has relied heavily, in estimating the GDP costs of climate change. Among the faulty approaches to the estimates, Keen mentions “assuming that about 90% of GDP will be unaffected by climate change, because it happens indoors,” and “using the relationship between temperature and GDP today as a proxy for the impact of global warming over time….” In the latter regard, Nordhaus’s methodology — like that of most of the literature — estimates the economic loss from climate change based on the correlation between variations in average temperature and state GDP across the United States.  

And Tol echoes this approach on Twitter: “10K [Kelvin] is less than the temperature distance between Alaska and Maryland (about equally rich), or between Iowa and Florida (about equally rich). Climate is not a primary driver of income.” 

Keen dismisses this approach as “[w]orse than nothing useful,” accusing Nordhaus and Tol of “using comparative temperature:gdp data today, which shows a weak nonlinear relationship, as a proxy for the effect of climate change. Delusional nonsense used as a ‘simplifying assumption.’”

The situation goes further downhill, thanks to Tol’s utter clownery in defending this cost-benefit analysis in GDP terms. While I have no doubt that Bailey himself is entirely well-meaning and his gullibility is genuine, it’s pretty clear that Tol — over and above his substantive positions, which embody the worst traits of Herman Kahn, Pangloss and Gradgrind — is a troll of the first order. 

For example, in response to someone attempting to clarify whether he was actually suggesting a 10 degree Celsius (18 F) rise in average surface temperature would be manageable, Toll replied: “We’d move indoors, much like the Saudis have.” To the observation that in a world that much warmer “you would die simply by standing outside, naked, in the shade, during a heat wave,” his flippant response was: “Well, yes, that’s why we invented air-conditioning.”  

It’s hard to believe someone is genuinely that oblivious to such basic questions as (for example) what Saudis would eat without food grown in more temperate climates, or what would happen to farm laborers working outside without air-conditioning. In addition to all the obvious reminders of Tol’s failure to consider the systemic effects of heat on things like the entire biosphere, oceanic life, food output, etc. — and the likely effect of a total food system collapse on his precious GDP — one person got right to the point of the matter: “How the fuck was someone with such callous disregard for humanity allowed to contribute to an IPCC report? Jesus christ.” 

My sentiments exactly. And, I would add, how was someone gullible enough to treat him as a credible source allowed to become a science editor?

Okumak üzere olduğunuz makale Eric Fleischmann tarafından kaleme alınmış ve 25 Mart 2023 tarihinde C4SS’de yayınlanmıştır. Efsa tarafından Türkçe’ ye çevrilmiştir.

1886 yılında North American Review dergisinin editörünün isteği üzerine [Benj]. R. Tucker ünlü makalesini yazmıştı: “Devlet Sosyalizmi ve Anarşizm; Ne ölçüde anlaşıyorlar ve nerede ayrı düşüyorlar[;]”] Makale, parası ödendiği halde, belki de korkudan, “Haymarket olayı” nedeniyle yayınlanmadı. Editör, editörlüğü sırasında aldığı en iyi makale olduğunu hiçbir baskı altında olmadan beyan etmişti. Daha sonra Tucker’ın “Instead of a Book” adlı kitabında yer aldı; ve farklı dillerde broşür olarak sayısız kez yayınlandı.

Tucker 1911’de bu makaleye bir sonsöz yazarak, artan servet yoğunlaşmasının toplumsal sorunun anarşist çözümünü, tek çözüm olmasına rağmen, uygulanmasını son derece zorlaştırdığını söyledi.

1926’da, müritlerinin anlaşmazlığı ve umutsuzluğuna rağmen, bu son dipnotu, yoğunlaşmaların öyle bir aşamaya geldiğini söyleyerek değiştirdi ki, serbest bankacılık başlatılabilse bile, sermayenin tekelci gücünü kırmak için tek başına yeterli olmayacaktı.

Tucker dünya olaylarının yakın bir gözlemcisiydi. 22 Temmuz 1930’da arkadaşı Clarence Lee Swartz’a yazdığı mektuptan bir paragraf aşağıdadır.

“Size, benim gözümde büyük önem taşıyan yeni bir kitabın kopyasını gönderiyorum. Scenes de la Vie Future, Georges Duhamel’den. Belki beğenmeyeceksiniz; hatta sizi kızdırabilir, çünkü yazar aceleciliğiyle sık sık kendi amacını unutuyor ve Amerika’ya haksızlık ediyor. Bana kalırsa kitabın adı ‘Yaklaşan Ölüm Sahneleri, Amerika Alayın Başında’ olsa daha iyi olurdu. Kitabı okurken, Duhamel’in asıl saldırısının içinde yaşadığımız ve Amerika’nın çılgın kariyerinin gözümüzde canlandırmamızı sağladığı çağa olduğunu aklınızdan çıkarmayın. Benim ünlü ‘Postscript’ meselem artık önemsizleşiyor; Anarşinin gerçekleşmesinin önündeki aşılmaz engel artık güvenin gücü değil, uygarlığımızın ölüm sancıları içinde olduğu tartışılmaz gerçeğidir. Birkaç yüzyıl daha dayanabiliriz; öte yandan, bir on yıl sonumuzu hızlandırabilir. Clemenceau’nun dediği gibi: ‘Belki hala Kongo’da dolaşan birkaç zenci kalabilir. Karanlık çağlar, kesinlikle. Canavar Mekanizma insanlığı yutuyor.”

Bu, İkinci Dünya Savaşı’ndan ve atom bombasının kullanılmasından önceydi. Aradan otuz yıl geçti. Yukarıda belirtilen süreç hız kesmeden devam etti. Hükümetler daha totaliter hale geldi. Bombanın yıkıcı gücü kat be kat arttırılmakla kalmadı, aynı zamanda daha büyük miktarlarda üretildi ve bunları dağıtma araçları mükemmelleştirildi. Clemenceau’nun Kongo’ya yaptığı atıf bile, garip bir şekilde kehanette bulunarak, geçerliliğini yitirmeye yakın görünmektedir.

Dejenerasyon ve yok oluşa doğru tarihsel eğilimin nedeni hükümetçilik ve ulusal devletlerin varlığıdır. Sosyolojik “bilgi” olarak adlandırılan çöp birikimlerinin çoğu, çöp yığınına atılmak yerine hala yeni kurbanlara kaşıkla yedirilmektedir. Bir asırdan biraz daha fazla bir süredir varlığını sürdüren ve haklı çıkan tek bir sosyal teori vardır, o da anarşizmdir. Çok az çok geç bir durum mu?

Eric Fleischmann

“Prognostikasyon: Mevcut işaretlerle gelecekteki olayları önceden tahmin etme, önceden söyleme veya önceden gösterme eylemi; bir öngörü; bir tahmin.” Bu yazı 1967 yılında School of Living’in A Way Out adlı dergisinin 23. Cilt, 3. ve 4. sayılarında yayınlanmıştır. Güncellememe göre küçük yazım ve dilbilgisi düzeltmelerini not etmedim. Ancak mümkün olan yerlerde parantez kullandım (ancak notlarımı kaybettiğim için tüm değişiklikler hesaba katılmamış olabilir).

Bu platformda yapılan çeviriler tamamen bağışlarla finanse ediliyor. Burada okuduklarınız hoşunuza gidiyorsa eğer, sizi katkıda bulunmaya davet ediyoruz. Nasıl destek verebileceğinize dair talimatları C4SS’yi Destekleyin sayfasında bulabilirsiniz:
https://c4ss.org/c4ssyi-destekleyin

Artículo escrito por Eric Fleischmann. Publicado el 25 de agosto de 2020 con el título Biden and the Demonization of Anarchism. Traducido al español por Vince Cerberus.

Este año, en respuesta a las protestas en todo el país contra la brutalidad policial, el presidente Donald Trump ha intentado en repetidas ocasiones asociar Black Lives Matter con los anarquistas y el anarquismo. Ha tuiteado publicaciones tan amenazantes como la frase “¡Anarquistas, los vemos!” con un video de un hombre vestido de negro en una protesta, y se refirió a los manifestantes en Portland, Oregón como “anarquistas que odian nuestro país” y pidió a la gobernadora Kate Brownpara “eliminar, y en algunos casos arrestar, a los anarquistas y agitadores en Portland”. Ciertamente es cierto que muchos anarquistas, como yo, han estado involucrados en las protestas de Black Lives Matter, pero es obvio que el presidente Trump no está haciendo una observación ideológica objetiva, sino que está intentando usar anarquista como una ‘palabra sucia’ con la intención de convertir a los manifestantes en criminales terroristas.

Esto no sorprende viniendo de un capitalista corporativo autoritario y de derecha (incluso se podría decir sucintamente ‘fascista’) que obviamente ve el anarquismo como la antítesis de su visión del mundo, pero esta retórica no se limita a Trump y los republicanos trumpistas. Recientemente, en un discurso pronunciado en Wilmington, Delaware, el candidato presidencial demócrata Joe Biden empleó una táctica similar en la siguiente declaración: “He dicho desde el comienzo de las recientes protestas que no hay lugar para la violencia o la destrucción de la propiedad. Se debe proteger a los manifestantes pacíficos, y se debe procesar a los pirómanos y anarquistas, y la policía local puede hacerlo”. Previamente a las discusiones sobre la combinación de violencia con daño a la propiedad, el elemento verdaderamente inquietante de esta declaración es la asociación del incendio provocado con el anarquismo y, en consecuencia, este último con la criminalidad violenta. Como tuitea Chris Hayes de MSNBC, “‘anarquista’ no es una categoría de criminal flotante. Es perfectamente legal ser anarquista, como lo protege la primera enmienda, y es una grave violación del espíritu de libertad dar a entender lo contrario”. E incluso un artículo de 2010 en el sitio web del FBI sobre la violencia terrorista motivada por el “extremismo anarquista” inicia su contenido con la afirmación de que “[a]narquismo es la creencia de que la sociedad no debe tener gobierno, leyes, policía ni ninguna otra autoridad. Tener esa creencia es perfectamente legal, y la mayoría de los anarquistas en los EE. UU. abogan por el cambio a través de medios no violentos y no criminales”.

Pero tanto la demonización pública como la criminalización literal del anarquismo, y de las ideologías de extrema izquierda en general, no son nada nuevo en la historia de Estados Unidos. Considere los famosos ejemplos de Red Scares en los que el gobierno de los EE. UU. y la sociedad estadounidense en general instigaron la caza de brujas contra individuos y grupos con simpatías izquierdistas. El primero de ellos (así como su preludio), que tuvo lugar a principios del siglo XX, sin duda tuvo fuertes elementos de anticomunismo: la Revolución Rusa de 1917 generó temores de conspiración sobre la influencia bolchevique en los Estados Unidos, pero tuvo un énfasis particular en erradicar el anarquismo. Esto se puede rastrear en gran parte hasta el motín de Haymarket de 1886; un evento histórico en la historia laboral que culminó con el lanzamiento de una bomba a los oficiales de policía de Chicago por el cual cuatro anarquistas fueron juzgados y ahorcados. Y, por supuesto, también estuvo el asesinato del presidente William McKinley en 1901 por el autoproclamado anarquista polaco-estadounidense Leon Czolgosz y unas dos décadas después el infame caso de los anarquistas italianos Nicola Sacco y Bartolomeo Vanzetti, quienes fueron ejecutados por presunto asesinato y robo a mano armada. Pero como explica HISTORY, “Czolgosz solo estaba conectado nominalmente con el movimiento anarquista estadounidense: ciertos grupos incluso sospechaban que era un espía de la policía” y “muchos consideraron que el juicio de Sacco y Vanzetti fue ilegalmente sensacional. Las autoridades no lograron encontrar ninguna evidencia del dinero robado, y muchas de las otras pruebas en su contra fueron desacreditadas más tarde”.

Pero estos hechos hicieron poco para disuadir la acción draconiana contra la disidencia política, como la legislación estatal en Kansas que hizo que “fuera un delito grave mostrar cualquier bandera, estandarte o estandarte, de cualquier color o diseño que ahora o pueda ser designado en el futuro como la bandera, estandarte o estandarte del bolchevismo, la anarquía o el socialismo radical” y el de Massachusetts que decretó que “[n]inguna bandera roja o negra, y ningún estandarte, insignia o señal que tenga sobre ella alguna inscripción que se oponga al gobierno organizado, o que sea sacrílego, o que pueda ser derogatorio a la moral pública” puede exhibirse en los desfiles. A nivel federal existió la Ley de Inmigración de 1903(también conocida como la Ley de Exclusión Anarquista) que permitió al gobierno de los EE. UU. excluir y deportar a los inmigrantes asociados con el anarquismo y los movimientos laborales radicales. Y, además, estaba la Ley de Espionaje de 1917 que, en una sección, criminalizaba la disidencia (en ese momento) contra la participación estadounidense en la Primera Guerra Mundial. La famosa anarquista Emma Goldman y el ícono de la IWW Eugene Debs fueron acusados ​​en virtud de esta ley, y esta misma legislación se usó mucho más recientemente contra figuras como Julian Assange y Edward Snowden. Y esto de ninguna manera agota la letanía de legislación en esa época dirigida contra los anarquistas (y los izquierdistas en general).

Además, las opiniones públicas sobre el anarquismo a principios del siglo XX se pueden ilustrar excelentemente en las caricaturas de la época, que generalmente representan a un hombre de aspecto tortuoso, a menudo extranjero, etiquetado como ‘anarquista’ o ‘anarquismo’ con una bomba, un cuchillo u otra arma a punto de atacar los símbolos de América o la libertad o incluso la civilización al por mayor:

Por lo tanto, las declaraciones de Joe Biden sobre “pirómanos y anarquistas” y el llamado a la criminalización del anarquismo no son aleatorias ni nuevas, sino que surgen de un sesgo histórico contra el pensamiento anarquista de finales del siglo XIX y principios del XX en Estados Unidos. Como escribe Colin Ward en Anarchism: A Very Short Introduction, esta era ha dejado, “el estereotipo del anarquista del caricaturista como el portador encapuchado y barbudo de una bomba esférica con una mecha humeante, y esto ha proporcionado en consecuencia otro obstáculo para la discusión seria de los enfoques anarquistas. Mientras tanto, el terrorismo político moderno a escala indiscriminada es monopolio de los gobiernos y está dirigido a la población civil, o es el arma que todos asociamos con el separatismo religioso o nacionalista, ambos muy alejados de las aspiraciones de los anarquistas”.

Esto no quiere decir que los anarquistas nunca hayan cometido actos de violencia. Ward admite abiertamente que el estereotipo anarquista antes mencionado surgió en parte porque “hace un siglo… una pequeña minoría de anarquistas, como las minorías posteriores de una docena de otros movimientos políticos, creía que el asesinato de monarcas, príncipes y presidentes aceleraría la revolución popular”. Y el primer Red Scare entró en pleno apogeo en parte debido a la serie de intentos y éxitos de bombardeos desde abril hasta junio de 1919 llevados a cabo por seguidores del anarquista italiano Luigi Galleani. Y hubo anarquistas de esa época y en la actualidad que adoptan formas de “ilegalismo”, que Paul Z. Simons define como “[l]a aceptación abierta de la criminalidad como expresión del anarquismo, particularmente del anarquismo individualista”. Esto a menudo adopta la forma de delitos no violentos, como hurtos, falsificaciones y venta de sustancias ilegales, pero históricamente también ha adoptado formas violentas, como la pandilla Bonnot, que cometió múltiples robos a mano armada y asesinatos en Francia y Bélgica en principios del siglo XX. Pero a finales del siglo XX y principios del siglo XXI es difícil encontrar movimientos anarquistas sustanciales que estén comprometidos con actos genuinos de violencia no defensiva**. Las excepciones pueden incluir… grupos marginales como los anarquistas griegos Nihilist Faction, que cometieron múltiples incendios provocados y bombas incendiarias en los años 90 y principios de los 2000, como el1996 atentado con bomba contra el edificio de IBM en Atenas. Pero incluso este ataque aparentemente no resultó en muertos ni heridos. Y, además, hay muy pocas ideologías políticas que no tengan al menos alguna asociación —histórica o no— con la violencia. Un buen ejemplo sería la misma ideología que representa el propio Biden: el liberalismo convencional (en oposición a sus variaciones más radicales).

La personalidad académica de Internet Oliver Thorn explica cómo el liberalismo se presenta a sí mismo como no violento (e incluso no ideológico) cuando en realidad básicamente cualquier ideología política debe determinar “quiénes son los objetivos aceptables de la violencia”, y el liberalismo es exactamente lo mismo y además se define a sí mismo haciendo excepciones a sus principios ideológicos declarados públicamente. Por ejemplo, a pesar de su aparente amor por la libertad, los objetivos aceptables según los primeros pensadores liberales como John Stuart Mill y John Locke eran los “bárbaros” y las “razas salvajes” a quienes no se les extendieron las libertades civiles concedidas a los europeos blancos, y a pesar de la Los Padres Fundadores liberales de los Estados Unidos que predicaban “La vida, la libertad y la búsqueda de la felicidad” y que “todos los hombres son creados iguales”, la mayoría de ellos poseían esclavos negros y negaban muchos derechos a las mujeres. Esta hipocresía continúa en la actualidad con la mayoría de los países ‘liberales’ negando y deteniendo a los inmigrantes considerados ‘ilegales’ a pesar de la prédica externa a favor de la libertad de movimiento de personas y mercancías entre países. Así, el liberalismo hace excepciones a sus principios teóricos en la práctica para perpetuar la violencia hacia ‘otros’. El liberalismo también sufre de lo que a menudo se denomina la “paradoja de la soberanía”. en su libro The Democracy Project, David Graeber lo explica así:

la policía puede usar la violencia para, digamos, expulsar a los ciudadanos de un parque público porque están haciendo cumplir las leyes debidamente constituidas. Las leyes obtienen su legitimidad de la Constitución. La Constitución obtiene su legitimidad de algo llamado “pueblo”. Pero, ¿cómo “el pueblo” concedió realmente esta legitimidad a la Constitución? Como dejan claro las revoluciones americana y francesa: básicamente, a través de actos de violencia ilegal. (Después de todo, Washington y Jefferson eran claramente culpables de traición según las leyes con las que crecieron). Entonces, ¿qué le da a la policía el derecho a usar la fuerza para reprimir exactamente lo mismo—un levantamiento popular—que les otorgó su derecho a usar la fuerza para comenzar? ¿con?

Entonces, a pesar de su condena de la criminalidad ideológica violenta, el poder y la autoridad de Biden (como senador, vicepresidente o presidente potencial) se derivan originalmente de la criminalidad violenta, solo una criminalidad violenta muy antigua. Y siendo cualquier tipo de ideología estatista, el liberalismo exige una concentración de la violencia en la forma del Estado, que Max Weber entiende en su ensayo La política como vocación como ese cuerpo que tiene el derecho exclusivo de autorizar, amenazar y usar ( particularmente la violencia física) contra las personas dentro de un territorio determinado.

Pero incluso más allá de los elementos más históricos o ‘abstractos’ de la violencia en el liberalismo, el propio Biden ha sido cómplice de la violencia a través de los mecanismos del Estado. A pesar de sus afirmaciones recientes de lo contrario, Biden fue un firme partidario de la Guerra de Irak desde su inicio y durante su ejecución, una guerra que, según se informa, costó entre 185.231 y 208.214 bajas civiles a causa de la violencia y 288.000 bajas, incluidos los combatientes. Y a nivel nacional, las políticas de dureza contra el crimen de Biden y la defensa de la guerra contra las drogas han llevado a una inmensa violencia, robos y pérdidas (tanto humanas como financieras) en los Estados Unidos. Como escribe Brittany Hunter en un artículo para la Fundación para la Educación Económica,

[El] encarcelamiento masivo y las leyes de sentencias mínimas obligatorias han destruido vidas inocentes, destrozado familias y costado a los contribuyentes estadounidenses $ 182 mil millones anuales. La práctica del decomiso civil de activos ha permitido a las fuerzas del orden confiscar dinero y bienes de personas que no fueron acusadas ni condenadas por un delito. Como joven senador estadounidense, Biden desempeñó un papel en la creación y adopción de cada una de estas políticas.

Entonces, una vez más, a pesar de pedir el enjuiciamiento de los anarquistas como criminales violentos, el propio Biden ha propagado, desde una distancia segura, por supuesto, una destrucción inmensa, es solo que la suya está dentro de los límites de la ley. Esto recuerda el punto anterior de Ward de que no son los anarquistas los responsables de la violencia a gran escala en el mundo contemporáneo, sino los gobiernos, o como dice Chris Matthew Sciabarra: “Es bastante irónico que los escépticos vean el anarquismo como una forma ridícula, idealista y abstracción flotante sin darse cuenta de que la situación actual es, en esencia, una de anarquía internacional entre gobiernos monopolistas, que han refinado considerablemente la práctica de lanzar bombas más allá de lo que cualquier anarquista hubiera soñado”.

Pero el propósito de esbozar aquí la violencia del liberalismo no es intentar justificar ninguna violencia no defensiva** cometida por anarquistas, sino contrastar aún más el anarquismo con la mayoría de las otras ideologías en su fuerte repudio a la violencia. En un artículo para el sitio de noticias de derecha Daily Wire, Emily Zanotti informa que la rama de Portland, Oregón, de los Socialistas Democráticos de América emitió una declaración que dice en una parte que: “Condenamos esta declaración de Joe Biden en la que criminaliza una ideología política. que se basa en la cooperación y el cuidado mutuo”. Y ese es un punto inmensamente importante: el anarquismo es una escuela (o más bien escuelas) de pensamiento basado en trabajar juntos como individuos y comunidades en el espíritu de reciprocidad y cuidado. Graeber y Noam Chomsky, quizás los dos pensadores anarquistas vivos más famosos de la actualidad, presentan definiciones rápidas del anarquismo. Graeber, en su libro antes mencionado, escribe que “[l]a manera más fácil de explicar el anarquismo… es decir que es un movimiento político que tiene como objetivo lograr una sociedad genuinamente libre, y que define una ‘sociedad libre’ como aquella en la que los humanos solo entablan ese tipo de relaciones entre sí que no tendrían que ser impuestas por la constante amenaza de violencia”. Y dice Chomsky, en una entrevista con Harry Kreisler, que…

[e]l núcleo de la tradición anarquista, como yo lo entiendo, es que el poder siempre es ilegítimo, a menos que demuestre ser legítimo. Así que la carga de la prueba siempre recae sobre aquellos que afirman que alguna relación jerárquica autoritaria es legítima. Si no pueden probarlo, entonces debe ser desmantelado.

Ambas definiciones describen cómo el anarquismo no debe verse como la ideología de pirómanos y saqueadores que no tienen en cuenta la seguridad y la vida y el sustento de las personas, sino más bien una ideología basada en una oposición fundamental a la violencia y la dominación que impregna la sociedad actual.

Y si el lector no se lleva nada más de este artículo, al menos tome esto: es mucho, mucho, MUCHO más probable que encuentre a un autodenominado anarquista en el capítulo local de Food Not Bombs de su ciudad, trabajando en los bancos de alimentos de su ciudad y comedores de beneficencia, organizar sindicatos en corporaciones de compinches en su condado u organizar cualquier número de empresas para mejorar su comunidad que usted para encontrarlos en las calles con una bomba de dibujos animados (o un cóctel molotov muy real) cometiendo actos de violencia contra personas inocentes.

*Corrección: La versión original decía que Leon Czolgosz era de ascendencia italiana. Corregido el 26/08/20.

**Nota: el autor ha cambiado “violencia” a “violencia no defensiva” para presentar su posición con mayor precisión. Modificado el 9/2/22.

Si te ha gustado este articulo y quieres apoyar a esta comunidad, puedes donar a través de este link: https://c4ss.org/apoyo

Oleh: Jason Lee Byas. Teks aslinya berjudul “What Is “Left-Libertarianism?”” Diterjemahkan oleh Iman Amirullah.

Apa itu “libertarian kiri?” Istilah tersebut (seperti yang digunakan disini) merujuk pada arus tradisi bawah tanah  yang secara bersamaan bersifat libertarian radikal sekaligus radikal kiri. Ini melingkupi elemen-elemen liberalisme Inggris yang paling radikal (seperti Thomas Hodgskin dan tulisan-tulisan awal Herbert Spencer), anarkisme individualis abad 19, aliansi kiri baru dan anarkis pasar bebas 1960an, dan kebangkitan anarkisme pasar sayap kiri kontemporer.

“Libertarian kiri” juga telah digunakan untuk menggambarkan anarko-komunisme (dan bentuk-bentuk anarkisme non-pasar lainnya), serta kelompok-kelompok teoritikus di dunia filsafat politik akademik yang mendukung kepemilikan diri sendiri sambil menolak properti dari sumber alami, dan mencoba menyatukan bentuk moderat dari libertarianisme dengan progresivisme dan liberalisme modern Amerika. Namun penggunaan ini hanya merupakan homonim dan tidak memiliki korelasi langsung dengan “libertarian kiri” yang dijelaskan disini.

Mungkin mustahil untuk menciptakan definisi yang ringkas, jelas, dan detail mengenai apa yang menyatukan kumpulan ide umum yang dipayungi istilah “libertarian kiri”, dan akan ada contoh tandingan yang jelas untuk setiap upaya untuk melakukannya. Namun, berikut adalah tiga fitur utamanya.

Komitmen Tinggi pada Individualisme

Salah satu cara untuk mendefinisikan libertarian kiri adalah dengan mengatakan mereka mengkombinasikan pandangan umum radikal libertarian  tentang non-agresi dengan pandangan umum kaum iri tentang non-dominasi. Individualisme menyuluruh menghubungkan penentangan mereka terhadap institusi (seperti negara) yang menindas individu melalui ancaman kekuatan agresif yang nyata hingga perlawanan yang lebih umum terhadap pengaturan sosial apapun yang mensubordinasikan satu individu (atau kelompok individu) ke individu (atau kelompok individu).

Lebih jelas lagi, ini berarti menentang struktur kekuasaan informal seperti seksime, rasisme, dan kapitalisme manajerial (akan dijelaskan nanti). Oleh karena itu mengapa kaum libertarian kiri sering menekankan pentingnya pasar sebagai kekuatan budaya yang dapat mengakomodasi variasi sosial yang luas, dan melemahkan dinamika yang menindas tersebut.

Interseksional individualisme ini dapat ditemukan setidaknya sejauh hingga ke Social Statics karya Herbert Spencer, dimana dia menyatakan bahwa “despotisme dalam negara harus dikaitkan dengan despotisme dalam keluarga.” Demikian pula sikap para anarkis individualis, yang bukan hanya pendukung pasar bebas paling radikal di Amerika Serikat pada abad 19, tapi juga berada di garis depan gerakan feminis. Hingga Moses Harman misalnya, sampai dipenjarakan dibawah tuntutan kecabulan karena melakukan serangan terbuka dan jujur terhadap praktis perkosaan dalam pernikahan yang dianggap legal. Voltairini De Cleyre membahas masalah tersebut disini dalam esainya, “Sex Slavery.”

Pasar Bebas Anti-Kapitalisme & Analisis Kelas Libertarian

Ketika membaca berbagai pengaturan sosial yang ditentang oleh kaum libertarian kiri karena kiriisme mereka, “kapitalisme” mungkin terlihat aneh, mengingat bahwa kaum libertarian kiri masih libertarian. Namun bagi libertarian kiri, harus dipahami bahwa “kapitalisme” tidak mengacu pada ekonomi pasar, pasar bebas, kewirausahaan, kepemilikan pribadi, atau apa pun yang biasanya ada dalam pikiran seseorang yang mengidentifikasi diri sebagai libertarian. Nyatanya, anarkis individualis Benjamin Tucker menganggap kepemilikan pribadi sangat penting untuk kebebasan sehingga dia menolak untuk mempertimbangkan anarko-komunis seperti Peter Kropotkin dan Johann Most sebagai anarkis sejati, karena penolakan mereka terhadapnya.

Sebaliknya, “kapitalisme” disini merujuk kepada sesuatu seperti konsentrasi besar kekayaan disekelompok kecil orang, dan dominasi sosial para manajer dan kapitalis atas para pekerja dan masyarakat secara lebih umum. Bagian dari penolakan libertarian kiri terhadap kapitalisme, kemudian, adalah karena keyakinan individualisme mereka yang begitu kuat, tapi bagian lain datang dari kepercayaan bahwa hirarki top-down perusahaan sangat tidak efisien.

Karena masalah seperti pengetahuan dan agensi, persaingan pasar yang benar-benar bebas akan mengalahkan organisasi kelas atas. Ini sebagian besar akan menghilangkan dominasi perusahaan, menyisakan alternatif yang lebih egaliter seperti koperasi dan kontraktor independen sebagai gantinya. Libertarian kiri kontemporer, Kevin Carson memperdebatkan hal ini secara panjang lebar dalam Organization Theory: A Libertarian Perspective.

Jadi jika otoritas di tempat kerja sangat tidak efisien, mengapa itu terus ada? Singkatnya: pemerintah.

Lingkungan ekonomi tempat kita hidup saat ini bukanlah pasar bebas, tetapi kondisi di mana jenis organisasi tertentu dibuat efisien secara artifisial dan yang lain dibuat tidak efisien secara artifisial, karena latar belakang institusional dari intervensi negara secara besar-besaran.

Libertarian kiri menolak pandangan yang membingkai bisnis besar dan pemerintah sebagai musuh satu sama lain, alih-alih menunjukan bahwa mereka saling bergantung satu sama lain. Sudah menjadi watak alami negara bahwa ia akan digunakan oleh mereka yang kaya dan kuat secara sosial untuk menguasai sumber daya dari kita semua.

Selama era Murray Rothbard berada di kiri, ia berfokus pada teori elit kekuasaan dan analisis kelas libertarian. Karena pengaruh dari sejarawan Kiri Baru seperti Gabriel Kolko, radikal  pasar bebas mulai menyerang mitologi standart tentang bagaimana regulasi hadir untuk melindungi kita dari dominasi orang-orang kaya. Seperti yang dikemukakan oleh Roy Childs dalam “Big Business and the Rise of American Statism,” kenyataannya adalah kebalikannya: penguatan regulasi terjadi untuk melindungi posisi sosial orang-orang kaya.

Aksi Langsung untuk Perubahan Sosial

Jika para libertarian kiri benar tentang bagaimana negara selalu menuju arah untuk mengamankan dominasi dan eksploitasi, ini mungkin membuat aksi-aksi politik terlihat tidak berguna. Ini benar, jika pandangan Anda tentang aksi politik hanya sebagai upaya elektoral dan pendekatan yang berpusat pada “kebijakan.”

Alih-alih, libertarian kiri cenderung berfokus pada interaksi secara langsung mereka dengan sesuatu yang ingin mereka rubah (masyarakat), daripada membuat tuntutan untuk sesuatu yang ingin mereka hapuskan (negara). Ini tidak hanya mencakup upaya pendidikan, tetapi juga menemukan metode untuk menghindari represi negara dan membangun institusi alternatif untuk menangani masalah yang diciptakan atau gagal diselesaikan oleh negara.

Secara historis, ini melingkupi eksperimen seperti American Letter Mail Company milik Lysander Spooner, upaya pekerja radikal Dyer Lum, dan gagasan “kontra-ekonomi” milik Samuel Konkin. Hari ini itu dapat ditemukan dalam semangat libertarian kiri untuk berbagai proyek seperti mata uang kripto, aktivisme buruh radikal, 3D printing, berbagi berkas, mutual-aid akar rumput, dan pemantau polisi.

Seperti yang dijelaskan Kevin Carson, libertarian kiri memiliki tujuan untuk “bukan meruntuhkan negara, tapi untuk mengabaikannya. Siapapun yang ingin untuk melanjutkan dukungannya kepada negara dan mematuhi hukum-hukumnya bebas untuk melakukannya, selama mereka tidak mengganggu kita. Tujuan kami adalah untuk membangun masyarakat yang kami inginkan, dan mencegah negara mengacaukannya selama kami membangunnya. orang terakhir yang keluar dari negara dapat mematikan lampu.”

Ada banyak masalah-masalah lain yang membedakan libertarian kiri satu sama lain, dan beberapa hal yang dibahas di sini hanya dijelaskan secara sepintas.

Seluruh hasil publikasi didanai sepenuhnya oleh donasi. Jika kalian menyukai karya-karya kami, kalian dapat berkontribusi dengan berdonasi. Temukan petunjuk tentang cara melakukannya di halaman Dukung C4SS: https://c4ss.org/dukung-c4ss.

Di Eric Fleischmann. Originale: Paul Avrich’s Interview with Laurance Labadie, del 28 marzo 2023. Traduzione italiana di Enrico Sanna.

Intervista con Laurance Labadie

Mio padre, come sai, era un anarchico di Detroit. Mia madre cattolica, devota ma di carattere mite e niente affatto autoritario. Né l’uno né l’altro mi hanno mai detto cosa fare o come comportarmi. Non hanno mai detto “non fare questo” o “non fare quello”, mi hanno lasciato crescere a modo mio. Mio padre non mi ha mai parlato di anarchia: pensava che non fosse compito suo indottrinarmi. In casa mio padre parlava spesso di anarchia con gli amici e chi veniva a fargli visita. Era la sua vita, il suo interesse principale. Ne parlavano sempre.

Mio padre conobbe Pëtr Kropotkin nel 1901 [in realtà, nel 1897], nella sala comando dell’acquedotto. Ricordo che assieme a Elisée Reculus, Kropotkin stava costruendo un modello in cartapesta del mondo. Mio padre scrisse alcune cose su Kropotkin e le pubblicò in un tomo rilegato della rivista Truth, assieme ad un disegno di Kropotkin [il numero di agosto del 1884]: “Kropotkin era piccoletto, la testa grande, capelli e favoriti a cespuglio, parlava bene l’inglese e gesticolava rapidamente, come stupito.”

James Martin ha scritto un buon libro sull’anarchismo individualista, ma ha dimenticato l’elemento umano; non sembra, ma queste persone si conoscevano.

Mussolini lo vedo bene come seguace di Stirner: ognuno per se stesso. Stirner non faceva moralismi. Credo che mio padre abbia fatto bene a non schierarsi [a favore dell’individualismo di Stirner] con Benjamin Tucker piuttosto che con l’anarco-comunismo di Kropotkin, e questo ha fatto arrabbiare Tucker.

Il comunismo come principio è inerente il processo vitale. Il bambino quando nasce deve avere secondo i suoi bisogni; il problema è svezzarlo e abituarlo ad essere autosufficiente.

Cii credi se ti dico che l’anarchia è una chimera? Eppure sono arrivato proprio a questa conclusione.

Agnes Inglis era una “persona stupenda”, come si direbbe oggi.

John Scott e Jo Ann Wheeler [o Burbank, se vuoi] mi ha mandato un ciclostile preso dal suo Mother Earth. L’ho messo a posto e l’ho usato per stampare il saggio dal titolo Discussion.

Steven T. Byington ha fatto una traduzione della bibbia, the Bible in Living English, pubblicata nel 1972 dalla Watchtower Society di New York, la quale ha comprato i diritti dal suo patrimonio.

Eric Fleischmann

Questo breve e frammentario monologo di Labadie è stato messo assieme nel 1975 (pochi mesi prima della sua morte) e pubblicato dallo studioso del movimento anarchico Paul Avrich nel suo libro Anarchist Voices: An Oral History of Anarchism in America. Rappresenta il punto più alto di “oltre duecento interviste con anarchici degli Stati Uniti” fatte tra il 1963 e il 1991. Punti notevoli di questo articolo sono: le confidenze circa il rapporto con suo padre Joseph Labadie, il fatto che giudicasse l’anarchia una chimera e, sorprendentemente, un’opinione sfumata sul comunismo, secondo la quale l’individuo nasce comunista e poi prende una strada diversa.

Sulle presunte origini stirneriane del fascismo italiano William Gillis ha scritto “From Stirner to Mussolini.” Ultima cosa: non so a cosa si riferisca quando parla della bibbia, so solo che Steven T. Byington era un individualista anarchico (come Labadie) che effettivamente tradusse la bibbia. L’osservazione di Avrich, secondo il quale Labadie “a tratti errava, diventava incoerente e appariva stanco”, potrebbe spiegare molto. Spero che abbia ottenuto quel riposo che ha tanto cercato.

Le nostre traduzioni sono finanziate interamente da donazioni. Se vi piacciono i nostri testi, siete invitati a contribuire. Trovate le istruzioni su come fare nella pagina Sostieni C4SS: https://c4ss.org/sostieni-c4ss.

At Slate, Edward Ongweso Jr. treats the Silicon Valley Bank failure as “emblematic of a startup ecosystem and venture-capital apparatus that are too unstable, too risky, and too unmoored from reality to be left in charge of something as important as the direction of our technological development.” It’s fair to say there’s a considerable gap between venture capitalists’ perception of their economic role and Ongweso’s assessment of it.

Venture capitalists tout themselves as investors who take on big risks by finding value — they provide capital to entrepreneurs lacking the revenue or credit to get traditional financing, but whose big ideas promise to change the world (and make some money along the way)….

 The reality, however, is that VCs are herd animals. The industry is overconcentrated — enmeshed, as Geri Kirilova at venture capital firm Laconia Group puts it — and structurally drives capital into a few well-connected hands who pile it into larger funds, cut it into larger checks, and hand it off to a tightly knit network of entrepreneurs and startups. This overreliance on established actors or social networks may seem like a shortcut when you’re risk-averse or unable (and unwilling) to vet every single prospective investment, but it has at times left venture capitalists unable to weed out well-connected or charismatic charlatans….

…But venture capital isn’t just wearing blinders. It uses capital as a weapon to crush the competition and corner a market. It works to rewrite laws and regulations, as VC-backed firms tried to do for the gig economy and the crypto industry. Sometimes that means lobbying, as the industry did in the 1970s and 1980s to achieve reforms that cut capital gains taxes, made stock-based compensation attractive, and loosened pension regulations that give VCs access to new funds (and secure a massive subsidy from the government). Being loud and emphasizing their role in creating value has worked for VCs in the past. This past weekend was another example….

…[F]or the past 10 years venture capitalists have had near-perfect laboratory conditions to create a lot of money and make the world a much better place. And yet, some of their proudest accomplishments that have attracted some of the most eye-watering sums have been: 1) chasing the dream of zeroing out labor costs while monopolizing a sector to charge the highest price possible (A.I. and the gig economy); 2) creating infrastructure for speculating on digital assets that will be used to commodify more and more of our daily lives (cryptocurrency and the metaverse); and 3) militarizing public space, or helping bolster police and military operations….

You would be hard-pressed to find another parasite that has so thoroughly wrecked the body and environment of its host, all while trying to convince the host that it is deserving of praise and further accommodation.

In short, a major part of the “innovation” provided by venture capital has actually made society worse, or degraded the quality of services that already existed. And this results from structural imperatives that are baked into the system. Ongweso cites a Yale Journal of Law & Technology article by Peter Lee, which argues that venture capital is unable to adequately perform the job of financing innovation because of “three mutually reinforcing features:”

First, social ties are critical to connecting entrepreneurs and venture capital. This phenomenon shrinks the pool of entrepreneurs with a realistic chance of obtaining funding and distorts capital allocations in favor of those with greater social capital. Second, VCs exhibit a surprising degree of herd mentality, investing in trendy technologies while shying away from truly radical innovations. Finally, the VC business model favors innovations that promise large returns in a medium time frame with minimal risk. Such criteria necessarily deprioritize large swaths of socially valuable innovations with longer, riskier development timelines. 

Ongweso concludes with a call to question the structural presuppositions behind our current system of financing innovation.

It’s not obvious to me why venture capitalists should be so in control of what tech gets funded, who designs it, how it gets developed, why it gets deployed, and where the returns go. If it is simply a question of capital, we can and should explore alternatives to the privately run VC system prioritizing tech that degrades and commodifies more of our life, gambles on these developments with other people’s money, and in the blink of an eye causes regular panics that threaten to upend life for countless people. If it is a question of talent, we can and should recognize that these people are not any smarter or more talented than us—they just have more capital to throw at problems, better connections to ensure things work out their way, and less shame preventing them from pursuing what they want. If it is a question of politics, then we should ask whether a system that subsidizes a bunch of well-connected, wealthy libertarians as they enrich one another with lottery tickets is truly the only way we can and should develop technology.

If his assessment in the Slate article were insufficiently blunt, Ongweso summarizes his line of argument in much harsher terms on his Twitter account:

Venture capitalists are parasites who couldn’t be trusted with the financial institution that held up their industry, let alone the direction of our technological development. Euthanizing them is imperative if we want a better world.

VCs would rather gamble with other people’s money, enrich themselves and friends, rewrite laws and restructure markets in their own favor, and offload as many costs as possible onto the public than build anything of value.

It was this Twitter commentary rather than the article, presumably, which evoked an outraged sermon on the value of venture capitalists from Zach Weinberg, who according to his twitter bio does “healthcare & tech stuff. Founder of http://Curie.Bio, Flatiron Health (acq @Roche~$2b) & Invite Media (acq @Google~$81m).” 

I mean it’s so bad it’s not even wrong, it’s kind of angry propaganda that ignores basic facts about how venture capital actually works, the insane number of companies VC has funded that you use daily to better your life and the lives of others, an entire venture category that funds new biotech innovation, about 200 healthcare co’s in the past few years alone that materially improve the lives of patients and physicians, the site you’re posting on right now, the Google machine you could have used to do some simple research, essentially every chip in your phone, also the companies that make your phone, a variety of critical satellite technology, rocket companies to launch those satellites, etc etc etc

Please attempt to go a single day without using your phone, Google, accessing the internet without a wire, paying a bill without cash, etc etc

I also assume you’d prefer to have modern medicine when you get sick?

Be able to make a phone call without paying 10x for long distance?

Talk to your family or friends without sending a written letter in a mail?

Weinberg slides right over the fact that venture capital has actually made existing things shittier, and created goods and services that are deliberately broken in the interest of collecting tribute as a condition for people being allowed to continue to use the things they paid for. 

Cory Doctorow links to a VC apologist (Sarah Kunst, “managing director of Cleo Capital, a San Francisco firm that invests in early-stage startups”) who warns

The second- and third-order impacts of startups hitting financial trouble or just slowing down could be more pernicious. “When you say: ‘Oh, I don’t care about Silicon Valley,’ yes, that might sound fine. But the reality is very few of us are Luddites,” Kunst says. “Imagine you wake up and go to unlock your door, and because they’re a tech company banking with SVB who can no longer make payroll, your app isn’t working and you’re struggling to unlock your door.” Perhaps you try a rideshare company or want to hop on a pay-by-the-hour electric scooter, but can’t because their payment system is provided by an SVB client who now can’t operate.

Well, that sounds to me like an argument not for a bailout, but for voiding the intellectual property of this tech company, opening its code, and forcibly jailbreaking it, so that users aren’t at the mercy of a dead-man switch to keep using it. As Doctorow says, 

Look, if you think the fact that my Internet of Shit door-lock failed because the company that designed it made no plan to let me into my house if they went out of business would make me sympathetic to that company, you are out of your fucking mind. If that happened to me, it would make me want to tear the lock out of my door, hunt down the CEO of the company that made it, set the lock on fire, and throw it through their front window.

He’s being kind. I’d want to go to the CEO’s house and set the lock on fire, but I’d… put it through something besides their window.

The deliberate breaking of platforms that Doctorow calls “enshittification” is just an intensified version of the general capitalist tendency to manufacture scarcity and destroy value in the interest of facilitating extraction. It’s inherent in the nature of the proprietary Death Star platform: “a ‘two sided market,’ where a platform sits between buyers and sellers, holding each hostage to the other, raking off an ever-larger share of the value that passes between them.”

Most interesting to me, Weinberg responded to a comment on VCs enriching themselves with this howler: “It is impossible to enrich yourself as a VC unless the companies you fund have customers who want to buy their products.”  

Of course this is technically true. It’s true of any monopoly provider who’s ever made or sold anything to a willing buyer anywhere or ever. The question is what structural conditions put a given provider, in particular, in a position to satisfy those needs, and the conditions that govern performing the function. Every social system that ever existed has provided at least some minimum necessary amount of the things people want to consume; that does not mean the wealth accruing to the classes who controlled the conditions under which those needs were met was justly earned.

Weinberg’s statement, true as far as it goes, treats the fact that the production of necessary goods and services occurs in any social system only under the conditions permitted by the ruling class, as somehow legitimizing that class. And it treats the fact that the function occurs under the control of a given class under our particular system as proof that it can only be performed under the existing institutional framework. 

A number of commenters took him to task for that faulty assumption. For example @surelynotwalrus: “I’m shocked that venture capitalists believe that the system of research and development that serves their class interests is the ONLY possible pathway to progress. Shocked, I tell you.”

@dylbabe_: “I love replies like these because it assumes any innovation is because of current economic conditions rather than in spite of them. Yeah dude, I don’t want to give up what’s already been invented, I imagine all we already have being better under a different economic system.”

@DelilahGarrett:  “There are no VC companies that have made my life better. None. All the ‘goods’ and ‘services’ they provide are subpar replacements for what non-distorted goods and services would look like in the absence of VC.”

Indeed, the comments from Weinberg and his supporters about all the good stuff VCs have funded (just another variation on the “What have YOU done???” challenge from Elon bros) completely miss the point. 

A credit system and wealth distribution that makes society reliant on them for that function is the problem.  The issue isn’t whether they perform the function; it’s why they, in particular, are in a position to do so, as opposed to any number of other possible institutional frameworks.

As Paul Goodman put it, “A system destroys its competitors by pre-empting the means and channels, and then proves that it is the only conceivable mode of operating.”

The allocation of social resources among alternative possible projects by venture capitalists is not self-evidently the most efficient system for performing that function — let alone the only conceivable one. It is the result of a number of historical contingencies — among them a concentrated distribution of wealth that is the legacy of Enclosures and the other forcible robberies collectively referred to as the process of “primitive accumulation,” and an institutional framework in which the supply of money and credit is legally restricted to the possessors of concentrated wealth.

Imagine, instead, a world where startup enterprises and R&D were financed by the credit arm of regional federations of worker cooperatives. Imagine a world where new technologies and platforms were free and open source. Imagine a growth model for startups based on horizontal expansion and modular proliferation, rather than taking the form of proprietary Death Star platforms or being bought out by giant corporations.

Such a world, I think, would be a lot more competently run than the one we live in.

Hello, fans of fun and games (gaming)! This month, we’ll have two Anti-Nazi Gaming League live streams, our normal stream on Friday, April 21st, and a special 4/20 Coup de Gras V stream on Thursday, April 20th. 

First, tune in on 4/20 for a stream on all things stoner culture, drug policy, weed in the media, and so much more. Plus, we’ll announce the theme for the upcoming 2024 Coup de Gras festival (February 9-15th) and share a bit about our plans for the fest. As with last year’s Coup de Gras streams, this show will feature a  variety of guests popping in and out throughout the night as we play Jay and Silent Bob: Mall Brawl!

Then, the very next night, Friday, April 21st, we’ll do our regular monthly stream, playing The Murder of Sonic the Hedgehog and discussing blue laws, cosplay, and transphobia. In particular, Logan will be reporting back from Megacon Orlando, where we passed out some ANGL zines and swag for the first time ever!

Both livestreams start at 7:00 PM EST. See you there!

• You can find both shows on Twitch: @Antifa_Gaming
• 4/20 show on Facebook
• 4/21 show on Facebook

Andrew turned suddenly toward Julia and, with the distinct disdain for anything ‘liberal’ that identified him as either a leftist or a conservative, spoke bluntly: “You care so much about the environment that you don’t even care about people. Are people in the ‘third world’ just supposed to give up factories? I’m not saying the first world is somehow morally superior, but those countries in Latin America and Africa need to get to our level before they can worry about the environment.” 

Julia sighed and stared around the tiny classroom—the five by six row of classic desk-chairs, the chalkboard taking up an entire wall, and the rest of the room, both carpet and wallpaper, a faded green. It had been a half hour since their economics class had ended and they were still arguing. The seed of the debate had begun during a discussion on economic development in Latin America compared to that in the rural U.S. South. Andrew, an economics student, argued cynically for the necessity of industrial capitalism in all parts of the world to raise people out of poverty and apparently improve people’s lives with technology. Julia had not yet declared her major but had a keen interest in anthropology and a strong distrust of capitalism common in many students of liberal arts colleges, and had therefore squared off against Andrew. That’s how they ended up where they were now. “So, the Kuznets Curve? The environmental version?” she asked. 

“Yes, exactly. Developing regions can’t be concerned about environmental impacts while they’re… well, developing. They need to get out of poverty first. This even follows a sort of Marxist thinking. You can’t get to socialism without going through capitalism first. Look what happened when they tried to skip that step in Russia or China.”

“I thought you liked China. Isn’t it sort of your dream of a hyper-capitalist nation-state?” Julia had known Andrew for about two years and she still wasn’t sure what his political leanings genuinely were—he praised capitalism but was perfectly willing to think beyond it if it went toward furthering technology and industrialization; a sort of non-partisan accelerationist. 

“I like China now,” Andrew retorted, “but that’s only because they eventually saw the error of their ways and embraced capitalism as a necessary part of development. They’re Marxist materialists governing a capitalist super-economy.” 

“Ok, well let’s say you’re right and countries in the Global South have to go through capitalist development. What does that even mean? Capitalism isn’t one thing, it’s a whole set of productive, reproductive, and transactional structures and relationships.”

Andrew thought about it for a moment, then his eyes lit up. “Well you know… like the traditional economic growth model. Third world countries need industrialization, intensive large-scale agriculture, microcredit, expansion of export markets, a certain degree of healthcare and educational infrastructure. We’ve talked about this in econ.” 

“Well… the infrastructure sounds good in theory” responded Julia—her decentralist opinions making her feel conflicted—“but you know that’s just to ensure they have a solid labor pool, not for any kind of good-will or desire for individual upward mobility. And anyway, why do you assume all development has to follow a capitalist path?” Before Andrew could respond, Julia continued, “It’s like Noam Chomsky argues: that model of market development isn’t even how America developed—it was through state-sponsorship and monopolies—and we’ve just forced an ahistorical economic ideology on other countries so they can become export economies for the United States.” 

“Ok but… but… what about that one guy’s book… Fanon’s The Wretched of the Earth! He’s a Marxist and he argues that people are like trapped between understanding decolonization as moving backward to precolonial history or moving forward into capitalism. Right?”

Julia looked at him aghast. “You’ve never even read that book, have you? Fanon argues that there’s no movement backward to a pre-colonial national identity but that means national cultural and international struggle against the global class system are directly linked. He is not arguing for some kind of pseudo-decolonial Kuznets Curve.” 

“I… I… well what does that have to do with environmentalism anyway?” responded Andrew, clearly taken aback by the callout. 

“EVERYTHING!” Julia shouted with exasperation. “Your whole argument about development basically requires environmental degradation. You keep talking haphazardly about Marxism, but you forgot the whole eco-Marxist critique that environmentalism gets co-opted into capitalism in a way that makes it ineffective. Even putting aside Chomsky’s whole point about development in the Global South being essentially imperialism, the Environmental Kuznets Curve doesn’t really work as a model of ‘pro-national’ development because it gets co-opted and the interests of foreign capital are ultimately put first!”

“Ok” Andrew huffed, “let’s say you’re right. What alternative is there to capitalist development?” 

“Well that’s a really loaded question. My whole point is kind of that there isn’t one path of development. That’s the capitalist propaganda you’ve been spouting,” Julia seemed to wonder out loud as Andrew rolled his eyes. “I guess the first thing I’d return to is Frantz Fanon’s The Wretched of the Earth, because although you can’t go back to a pre-colonial condition that doesn’t mean that all cultural institutions are totally and irreparably defunct. They still exist and they’re still important. Think about substantivist economic anthropology.” Andrew looked confused so Julia continued, “Look I know you’re just an economics major, but haven’t you at least encountered economic anthropology?” Andrew remained silent. “Ok well, substantivist or institutionalist economic anthropologists like Karl Polanyi and students of his thinking assert that economics isn’t just about rational choices and individual decision making, but that institutions emerge from particular material conditions and help constitute diverse kinds of economies. Gift-giving or reciprocity requires kinship structures or, if it’s a primary mode of economic life, community centers of distribution or something like that. Even capitalism is forcibly constituted by the institution of the state.”

“Ok now you’re just going off on a tangent!” Andrew interjected. 

“No, wait! Let me finish!” Julia insisted. “If the substantivists or the institutionalists or whatever you want to call them are at least partially right, then one project for non-capitalist development could be to strengthen traditional cultural institutions to allow local people to govern and manage their resources instead of forcing a capitalist logic onto them.”

“And this helps the environment, how?”

“Well going back to talking about development particularly in the Global South…” Julia quickly continued, “I don’t want to universalize the cultural views of diverse and varied people—especially Indigenous folks—but many traditional institutions have a great reverence for nature. Just look at the Indigenous peoples of the Amazon—to choose a really clear example. They live in general harmony with the Amazon rainforest, in some ways see themselves as ontologically on the same level as other things in nature like birds and leopards and trees. Those non-human entities don’t represent not resources but other people that just act and think somewhat differently than humans. Eduardo Kohn has a whole book called How Forests Think, which explores this idea.” 

Andrew looked bewildered. “So, they think trees are people?” 

Julia rolled her eyes. “You’re oversimplifying it. What I’m saying is that, in the case of many Indigenous Amazonian tribes, nature isn’t ‘outside.’ It’s ‘inside’ and so just as much a realm of perspective, thought, obligation, reciprocity, and exchange as human society is. And this is reflected in their cultural practices, the way they live out horizontal politics, and how they resist deforestation and colonial violence. And this may not be a universal outlook among ‘non-western’ people but similar insights echo across numerous cultures in Latin America, Africa, and Southeast Asia. That’s why it’s so important that the new president of Brazil Lula is naming Indigenous Amazoninans as ministers and even promising a Ministry of Indigenous Peoples. It’s a step toward not just helping to defend Indigenous rights but placing them in positions where their cultural and environmental insights can be expressed politically.”

Andrew sat and pondered this for a moment, the silence only broken by the ticking of the analog clock essential to any classroom. “Ok, but you prefaced that whole thing by saying that, or I guess saying that Fanon says, you can’t go back to a pre-colonial system. Doesn’t that contradict your whole substantivist-thing argument?” 

Julia responded quickly, clearly expecting the retort. “I’m not saying that people need to go back. These ‘non-colonial’ social networks, trade hubs, commonly held land, etc. and even many ‘semi-colonial’ cultural institutions—like liberation theology churches—still positively define the lives of millions of people; they have just been encroached upon by capitalism, forcing them to become secondary aspects of economic life. But yes, you have a point… sort of. I’m only willing to give you some credit.” Julia chuckled as Andrew scowled. “You can’t just revitalize older intuitions. Not only would that, in my opinion, be ineffective as a whole, it’s also largely undesirable. I don’t think people want to give up technology and such and go back to a romanticized ‘simpler time,’ not to mention that some traditional intuitions in many parts of the world restrict individual freedom or place women in a subordinate position or have some kind of racial hierarchy or caste system. You need to look backward but also move forward. That’s where the solidarity economy comes in.” 

“The what economy?” Andrew asked. 

“Do you not know anything beyond mainstream economics? Anything at all?” Julia scoffed and then, seeing Andrew’s face, quickly apologized. “Sorry, so the solidarity economy is an idea originating in Latin America that’s basically a catch-all term for the creation of a non-capitalist network of institutions and practices—as opposed to centrally planned socialism. This means worker cooperatives, consumer cooperatives, mutual aid networks, community workshops, makerspaces, local currencies, credit unions, mutual banks, commons, fraternal benefits societies, et cetera.” Julia’s eyes lit up. “Oh oh oh! And if the capitalist market is forcibly maintained by the institution of the state then the ‘market’ of the solidarity economy can be non-coercively reinforced by the communitarian institutions that the substantivists talk about! It’s like David Graeber! The anarchist anthropologist! He argues that markets without state violence and underpinned by the the ‘communism of everyday life’ can become the basis of freedom!”

Andrew opened his mouth, but Julia cut him off again. She was on a tangent. “And before you ask, ‘what does that have to do with the environment?’ again, let me continue. It’s related to the environment for a whole bunch of reasons. Cooperatives tend to be more concerned about the local environment because the people who own them—workers and/or consumers—usually live in the community where the business exists. Local currencies encourage people, through discounted prices, to buy locally which once again stimulates businesses concerned with the local conditions. Community workshops encourage people to not buy individually and therefore create large demand for industrial tools and also to not just replace things that break but fix them instead. And one of the biggest ways this affects the environment is, like our professor argues, that it forces people to think about themselves and their environment as mutualistically connected. They are a community that must maintain itself both through production and allocation of goods and services and through the maintenance of ecological health.” Julia was almost out of breath, but she continued on, “If you could couple this idea of solidarity economy… with the substantivist-inspired argument of revitalizing community institutions networked with system of community self-defense and radical working class collective action that, like Fanon insists, doesn’t exclude peasants or the lumpenproletariat… you could generate a kind of development that is non-capitalist, non-reactionary, and decentralized, and that completely circumvents the Environmental Kuznets Curve; no forcible expansion of industrial agriculture, no expansion of export markets, a networked infrastructure that is culturally appropriate and made by the people for the people instead of by capitalists to increase the usefulness of laborers.” 

Andrew looked surprisingly interested, but still massively skeptical. That was ok, Julia didn’t expect to convince him (or herself) in one conversation. She hadn’t even fully conceptualized this idea until the debate had spilled over from class. After a moment Andrew spoke, “It’s a nice theory, but where is there an example of this or something similar occurring in real life though?” 

Julia was ready for this question too. The answer had occurred to her when she had first brought up Indigenous peoples. “The Zapatistas! Ejército Zapatista de Liberación Nacional! In Chiapas, the southernmost state in Mexico, the Zapatistas are combining Indigenous Mayan traditions with Marxist and anarchist theory and Mexican revolutionary influences like Emilio Zapata and Pancho Villa to create their own autonomous society. If I remember correctly, they formed from a combination of Indigenous Mayans resisting NAFTA and Mexican Marxist guerillas. That’s a practical beginning of a model for economic development that is, again, non-capitalist but utilizing markets, non-reactionary but culturally-appropriate, non-statist and producer-controlled, ecological, decentralized, et cetera.” 

Andrew looked at the clock, they had now been arguing for way too long. “Look, you can go fight your green-red-black revolution in Mexico. I have to go to my next class.” He walked out of the room, defeated but unconvinced. Julia smiled the kind of smile you get to have when you’ve come across a new idea… or at least new to her.

Oleh: Kelly Vee. Teks aslinya berjudul “Anarcho-Capitalism vs. Market Anarchism.” Diterjemahkan oleh Iman Amirullah.

Apa perbedaan antara “anarkisme pasar” dan “anarko kapitalisme”?

Perbedaan antara anarkisme pasar dan anarko kapitalisme cenderung debatable dan bersifat semantik. Anarko kapitalis memilih untuk menggunakan istilah “kapitalisme” karena mereka percaya istilah tersebut merupakan padanan untuk sistem ekonomi laissez-faire, yang bebas dari kontrol pemerintah. Sedangkan anarkisme pasar jauh lebih kritis terhadap kapitalisme, karena mereka percaya istilah “kapitalisme” tidak lah merujuk pada sistem ekonomi yang benar-benar (di)bebas(kan). Kelompok anarkis pasar cenderung menghindari penggunaan frasa “kapitalisme” karena lebih sering mengacu pada sistem ekonomi kita saat ini yang tidak bebas, didominasi oleh korporasi, dan ketimpangan pendapatan yang begitu besar. Kelompok anarkis pasar menganggap bahwa “kapitalisme” terlalu menekankan pada kapital, yang menyiratkan adanya monopoli aturan oleh pemilik alat produksi, suatu bentuk penindasan yang ditentang oleh para anarkis pasar. Banyak anarkis pasar percaya dalam nasyarakat yang benar-benar bebas, dunia akan terlihat sangat berbeda dengan apa yang kita saksikan saat ini di bawah kapitalisme negara. Mereka percaya bahwa pasar bebas sejati tidak akan berakhir pada dominasi korporasi dan struktur kepemerintahan hierarkis. Jika ternyata itu tetap ada, jumlah mereka akan sangat minimal bahkan jarang. Seperti yang ditulis oleh Gary Chartier dan Charles Johnson dalam Market Not Capitalism, “Para anarkis pasar percaya pada proses pertukaran pasar, bukan hak istimewa/privelese. Mereka percaya pada pasar bebas, bukan kapitalisme.”

Para anarko kapitalisme mempercayai kapitalis, sistem ekonomi laissez-faire dibutuhkan untuk memaksimalkan kebebasan dan kemajuan manusia. Sedangkan anarkisme pasar tidak berusaha untuk mendikte sistem ekonomi yang diinginkan. Sebaliknya, mereka justru mengakui bahwa tidak semua orang dalam masyarakat bebas berkeingan untuk terlibat dalam pasar berorientasi laba, dan sistem ekonomi sukarela alternatif seperti koperasi, ekonomi hadiah, komune. Mereka juga sering mengadvokasi pertukaran pasar, serta pluralisme dan desentralisasi. Selama sistem ekonomi sukarela yang berbeda ini dapat hidup berdampingan secara damai, para anarkis pasar tidak akan mempermasalahkan alternatif semacam itu.

Kevin Carson, The Iron Fist Behind the Invisible Hand.
Перевёл Citizen Ilya.

Вступление

Обычно считается, что манориализм был основан на грабеже и узурпации; правящий класс утвердился силой, а затем заставил крестьянство работать на благо своих господ. Но ни одна система эксплуатации, включая капитализм, никогда не была создана под воздействием свободного рынка. Капитализм был основан на акте грабежа, столь же массового, как и феодализм. До настоящего времени он поддерживается постоянным вмешательством государства для защиты системы привилегий, без которой его выживание немыслимо.

Современная структура владения капиталом и организации производства в нашей так называемой «рыночной» экономике отражает принудительное вмешательство государства до и вне появления рынка. С самого начала промышленной революции то, что ностальгически называют «laissez-faire», на самом деле было системой постоянного государственного вмешательства для субсидирования накоплений, гарантии привилегий и поддержания трудовой дисциплины.

Большинство правых либертарианцев молчаливо считают это вмешательство частью «рыночной» системы. Хотя некоторые интеллектуально честные люди, такие как Ротбард и Гесс, были готовы изучить роль принуждения в создании капитализма. Чикагская экономическая школа и рэндроиды [Рэндройдами называют чрезмерно фанатичных последователей объективистской философии Айн Рэнд] принимают существующие отношения собственности и классовую власть как данность. Их идеальный «свободный рынок» — это просто нынешняя система за вычетом прогрессивного регулирования и государства всеобщего благосостояния, т. е. баронский капитализм девятнадцатого века.

Но подлинные рынки имеют ценность для левых либертарианцев, и мы не должны уступать этот термин нашим врагам. На самом деле капитализм — система власти, в которой собственность и контроль отделены от труда — не может выжить в условиях свободного рынка. Как анархист-мютюэлист, я считаю, что экспроприация прибавочной стоимости — т. е. капитализм — не может происходить без государственного принуждения для сохранения привилегий ростовщика, землевладельца и капиталиста. Именно по этой причине рыночный анархист Бенджамин Такер — у которого правые либертарианцы выборочно заимствуют идеи — считал себя либертарным социалистом.

Я не могу и не ставлю перед собой цели описать мир, в котором истинная рыночная система могла бы развиться без вмешательства государства. Мир, в котором крестьяне владели своей землей, собственность была широко распространена, капитал был свободно доступен рабочим через взаимные банки, производственные технологии были свободно доступны в каждой стране без патентов, и каждый народ мог свободно развиваться на местном уровне без колониального грабежа — находится за пределами нашего воображения. Но это был бы мир децентрализованного, мелкомасштабного производства для локального использования, принадлежащего и контролируемого теми, кто выполняет эту работу — он отличался бы от нашего мира так же, как день от ночи или свобода от рабства.

Субсидия истории

Как следствие, самая крупная субсидия современному корпоративному капитализму — это субсидия истории, благодаря которой капитал первоначально аккумулировался в нескольких руках, а рабочая сила была лишена доступа к средствам производства и вынуждена продавать себя на условиях покупателя. Нынешняя система концентрированного владения капиталом и крупномасштабной корпоративной организации является прямым бенефициаром той первоначальной структуры власти и собственности, которая сохранялась на протяжении веков.

Для возникновения капитализма в том виде, в котором мы его знаем, прежде всего, необходимо было отделить труд от собственности. Марксисты и другие радикальные экономисты обычно называют этот процесс «первоначальным накоплением». «Но капиталистическая система, наоборот, требовала именно рабского положения народных масс, превращения их самих в наемников и средств их труда в капитал». Это означало экспроприацию земли, «на которую [крестьянство] имеет такие же феодальные права, как и сами феодалы» [Маркс, «Экспроприация земли у сельского населения», глава 24, «Капитал», том 1].

Чтобы осознать масштабность этого процесса, мы должны понять, что права дворянства на землю при манориальной экономике были полностью феодальной юридической фикцией, возникшей в результате завоевания. Крестьяне, обрабатывавшие землю Англии в 1650 году, были потомками тех, кто занимал ее с незапамятных времен. По любым нормам морали, это была их собственность во всех смыслах этого слова. Армия Вильгельма Завоевателя, не имея иного права, кроме силы, заставила этих крестьян-собственников платить ренту за свою землю.

Джон и Барбара Хаммонд рассматривали деревню и систему открытых полей шестнадцатого века как пережиток свободного крестьянского общества англосаксонских времен с наложенным на него лендлордизмом. Дворяне рассматривали сохранившиеся крестьянские права как препятствие для прогресса и эффективного ведения сельского хозяйства; собственноручная революция была способом сломить сопротивление крестьян. Поэтому сельскохозяйственная община была «разобрана на части […] и перестроена так, как диктатор реконструирует свободное правительство» [The Village Labourer, стр. 27-28, 35-36].

Когда Тюдоры передали экспроприированные монастырские земли дворянам, последние «массами сгоняли с них наследственных субарендаторов и объединяли их владения в одно» [Маркс, «Экспроприация земли у сельского населения»]. Эта украденная земля, примерно пятая часть пахотных земель Англии, стала первой крупномасштабной экспроприацией у крестьянства.

Другой крупной кражей крестьянской земли стала «реформа» земельного права, проведенная парламентом Реставрации семнадцатого века. Аристократия отменила феодальные владения и превратила свою собственность на землю, которая до этого была «всего лишь феодальным титулом», в «права современной частной собственности». В процессе они отменили права владения копигольдеров. По феодальному праву копигольдеры были арендаторами де-юре, но как только они платили незначительную ренту, установленную обычаем, они могли продавать или завещать землю. По сути, копигольдное владение был поместным эквивалентом фригольда; но так как оно вытекало из обычая, то имело силу только в поместных судах. Согласно «реформе», арендаторы-копигольдеры становились арендаторами по своей воле, которых можно было выселить или взимать любую арендную плату, которую их лорд считал подходящей [Маркс, «Экспроприация…»].

Другой формой экспроприации, которая началась в эпоху позднего средневековья и резко усилилась в восемнадцатом веке, было огораживание, при котором, опять же, крестьяне общинно обладали таким же абсолютным правом собственности, какое отстаивают сегодняшние защитники «прав собственности». Не считая огораживаний до 1700 года, Хаммонды оценили их общее количество в восемнадцатом и девятнадцатом веках в шестую или пятую часть пахотных земель в Англии [The Village Labourer, стр. 42]. По оценкам Эрика Хобсбаума и Джорджа Руда, только в период между 1750 и 1850 годами в результате огораживаний «примерно четверть обрабатываемой территории из открытого поля, общей земли, луга или пустыря превратилась в частные поля» [Captain Swing, стр. 27].

Правящие классы рассматривали право крестьян на общинные земли как источник экономической независимости от капиталистов и помещиков, а значит, как угрозу, которую необходимо уничтожить. Огораживание ликвидировало «опасный очаг неповиновения» и заставило рабочих продавать свой труд на условиях хозяев. Артур Юнг, джентльмен из Линкольншира, описывал общины как «рассадник „варваров“, воспитывающий вредную расу людей». «Все, кроме идиотов, знают — писал он — что низшие классы нужно держать в бедности, иначе они никогда не станут трудолюбивыми». Журнал The Commercial and Agricultural Magazine в 1800 году предупреждал, что если оставить рабочему «больше земли, чем его семья может обрабатывать по вечерам», то «фермер больше не сможет зависеть от его постоянной работы» [Э. П. Томпсон, The Making of the English Working Class, стр. 219-220, 358]. Сэр Ричард Прайс прокомментировал превращение самодостаточных собственников в «совокупность людей, которые зарабатывают себе на пропитание, работая на других». «Возможно, труда будет больше, так как к нему будет больше принуждения» [Маркс, «Экспроприация…»].

Маркс приводил парламентские «акты огораживания» в качестве доказательства того, что коммуны, отнюдь не являляясь «частной собственностью крупных помещиков, занявших место феодалов», на самом деле нуждались в «парламентском перевороте […] для превращения их в частную собственность» [«Экспроприация…»]. Процесс примитивного накопления, во всей его жестокости, был подытожен тем же автором:

«Эти новые вольноотпущенники [т.е. бывшие крепостные] лишь тогда становятся продавцами самих себя, когда у них отняты все их средства производства и все гарантии существования, обеспеченные старинными феодальными учреждениями. И история этой их экспроприации вписана в летописи человечества пламенеющим языком крови и огня» [«Тайна первоначального накопления», глава 24, Капитал, том 1].

Даже тогда рабочий класс не был достаточно бессилен. Государство должно было регулировать движение рабочей силы, служить биржей труда от имени капиталистов и поддерживать порядок. Система приходского регулирования передвижения людей в рамках законов о бедных и законов о бродяжничестве напоминала внутреннюю паспортную систему Южной Африки или Черные кодексы. Это «произвело на английских земледельцев такое же действие, — писал Маркс, — как указ татарина Бориса Годунова на русское крестьянство» [«Экспроприация…»]. Адам Смит полагал, что в Англии «едва ли найдется бедняк сорока лет от роду […] который в течение жизни не чувствовал бы себя наиболее жестоко угнетенным этим плохо продуманным законом о поселениях» [«Исследование о природе и причинах богатства народов», глава 10].

Государство поддерживало трудовую дисциплину, не позволяя рабочим «голосовать ногами». Трудно было убедить приходские власти выдать человеку свидетельство, дающее ему право переехать в другой приход в поисках работы. Рабочие были вынуждены оставаться на месте и торговаться за работу на рынке труда [«Исследование…», глава 10].

На первый взгляд, это может показаться неудобным для приходов, испытывающих нехватку рабочей силы [«Исследование…», глава 10]. Фабрики строились у источников водной энергии, как правило, удаленных от населенных пунктов. Тысячи рабочих нужно было привозить издалека. Но государство спасало положение, выступая в роли посредника, обеспечивая бедные рабочей силой приходы дешевым избыточным трудом из других мест, лишая рабочих возможности найти лучшие условия. Возникла значительная торговля детьми-рабочими, которые в любом случае не этого сделать сами [Хаммонды, The Town Labourer, стр. 146].

Пособие «редко выдавалось без прихода, претендующего на исключительное право распоряжаться по своему усмотрению всеми детьми человека, получающего пособие», говоря словами Комитета по приходским ученикам 1815 года [Town Labourer, стр. 144, 147]. Даже когда комиссары по Закону о бедных поощряли миграцию в бедные рабочей силой приходы, они не поощряли взрослых мужчин, и «предпочтение отдавалось „вдовам с большими семьями детей или ремесленникам […] с большими семьями“». Кроме того, доступность дешевой рабочей силы намеренно использовалась для снижения заработной платы; фермеры увольняли своих собственных поденщиков и вместо этого обращались за помощью к надсмотрщику [The Making of the English Working Class, стр. 223-224].

Хотя теоретически Combination Laws (законы о рабочих объединениях) распространялись как на хозяев, так и на рабочих, на практике они не применялись в отношении последних [«Исследование…», глава 10], [Town Labourer, ч. 1, стр. 74]. «A Journeyman Cotton Spinner» — анонимный памфлетист, которого цитирует Э. П. Томпсон [The Making of the English Working Class, стр. 199-202] — описывал «отвратительную систему, существующую среди господ», в которой рабочие, покинувшие своих хозяев из-за разногласий по поводу заработной платы, фактически заносились в черный список. Combination Laws требовали от подозреваемых отвечать на вопросы под присягой, наделяли мировых судей правом выносить решение в порядке упрощенного судопроизводства и позволяли конфисковывать деньги, накопленные для помощи семьям забастовщиков [Town Labourer, стр. 123-127].  А законы, устанавливающие максимальные ставки заработной платы, представляли собой навязанную государством систему объединения господ. Как сказал Адам Смит, «всякий раз, когда законодательная власть пытается регулировать различия между хозяевами и их рабочими, ее советниками всегда оказываются хозяева» [«Исследование…», глава 10]. 

Образ жизни рабочего класса при фабричной системе, с ее новыми формами социального контроля, был радикально оторван от прошлого. Он предполагал резкую потерю контроля над их собственной работой. Рабочий календарь 17 века все еще находился под сильным влиянием средневековых обычаев. Хотя между посадкой и сбором урожая были длинные дни, прерывистые периоды легкой работы и большое количество праздников в совокупности сокращали среднее рабочее время намного ниже нашего. Темп работы, как правило, определялся солнцем или биологическими ритмами рабочего, который вставал после крепкого сна и садился отдыхать, когда ему этого хотелось. Крестьянин, имевший доступ к общей земле, даже если ему нужен был дополнительный доход от наемного труда, мог брать работу на непостоянной основе, а затем возвращаться к работе на себя. Это была неприемлемая степень независимости с точки зрения капиталистов.

«В современном мире большинству людей приходится приспосабливаться к определенной дисциплине, соблюдать чужие расписания […] или работать по чужим приказам, но мы должны помнить, что население, которое было брошено в жестокий ритм фабрики, зарабатывало себе на жизнь в условиях относительной свободы, и что дисциплина ранней фабрики была особенно дикой […] Ни один экономист того времени, оценивая выгоды или потери от фабричной занятости, никогда не учитывал напряжение и боль, которые испытывал человек, когда он переходил от жизни, в которой он мог курить, есть, копать или спать, как ему заблагорассудится, к жизни, в которой кто-то словно закрыл его на ключ, и в течение четырнадцати часов он не имел права даже свистнуть. Это было похоже на бездыханную и лишенную смеха тюремную жизнь» [Town Labourer, стр. 133-134].

Фабричная система не могла быть навязана рабочим без предварительного лишения их альтернатив и насильственного лишения доступа к любым источникам экономической независимости. Ни один несломленный человек, обладающий чувством свободы или достоинства, не подчинился бы фабричной дисциплине. Экономист Стивен Марглин сравнил текстильную фабрику XIX века, на которой работали нищие дети, купленные на рынке рабов, с римскими кирпичными и гончарными заводами. В Риме фабричное производство было исключительным явлением в мануфактурах, где доминировали свободные люди. Фабричная система на протяжении всей истории была возможна только при наличии рабочей силы, лишенной какой-либо жизнеспособной альтернативы.

«Сохранившиеся факты  […] убедительно свидетельствуют о том, что организация труда по фабричному принципу в римские времена определялась не технологическими соображениями, а относительной властью двух производственных классов. Вольноотпущенники и граждане обладали достаточной властью, чтобы поддерживать работу гильдий. У рабов не было власти — и они попадали на фабрики» [«What Do Bosses Do?»].

Проблема старой системы производства, при которой кустарные рабочие могли производить текстиль на договорной основе, заключалась в том, что по итогу устранялся их контроль над продуктом. Фабричная система имела преимущество в дисциплине и контроле, когда рабочие были организованы под руководством надсмотрщика.

«Истоки и успех фабрики лежат не в технологическом превосходстве, а в замене контроля капиталиста над процессом труда и количеством производимой продукции на контроль рабочего, в изменении выбора рабочего, сколько работать и производить, основанного на его предпочтениях в отношении досуга и товаров, к выбору того, работать или не работать вообще, что, конечно, вряд ли можно назвать выбором».

Марглин взял классический пример Адама Смита о разделении труда при изготовлении булавок и поставил его на место. Повышение эффективности произошло не за счет разделения труда как такового, а за счет разделения и последовательности процесса на отдельные задачи с целью сокращения времени на изготовление товаров. Этого можно было бы добиться, если бы один кустарный рабочий разделил различные задачи и затем выполнял их последовательно (например, вытягивал проволоку для всего цикла производства, затем выпрямлял ее, затем резал и т.д.).

«Без специализации капиталист не играет существенной роли в производственном процессе. Если бы каждый производитель мог сам объединить составные части производства булавок в итоговый продукт, он бы вскоре обнаружил, что ему не нужно иметь дело с рынком булавок через посредничество коммерсанта. Он мог бы продавать напрямую и присваивать себе прибыль, которую капиталист получал от посредничества между производителем и рынком».

Этот принцип находится в центре истории промышленных технологий последних двухсот лет. Даже учитывая необходимость заводов для некоторых форм крупномасштабного, капиталоемкого производства, в рамках завода обычно существует выбор между альтернативными производственными технологиями. Промышленность последовательно выбирает технологии, которые снижают квалификацию рабочих и переносят принятие решений вверх по управленческой иерархии. Еще в 1835 году доктор Эндрю Ур (идеологический предшественник тейлоризма и фордизма) утверждал, что чем более квалифицирован рабочий, «тем более своевольным и […] менее подходящим компонентом механической системы» он становится. Решение состояло в том, чтобы устранить процессы, требующие «особой ловкости и твердости рук […] хитрого рабочего», и заменить их «механизмом, настолько саморегулирующимся, что им может управлять ребенок» [Томпсон, Philosophy of Manufactures, стр. 360]. И этому принципу следовали на протяжении всего двадцатого века. Уильям Лазоник, Дэвид Монтгомери, Дэвид Ноубл и Кэтрин Стоун создали превосходное количество работ по этой теме. Даже если корпоративные эксперименты по самоуправлению работников повышают моральный дух и производительность труда, снижают травматизм и прогулы, не оправдав надежд руководства, от них обычно отказываются из-за страха потерять контроль.

Кристофер Лаш в своем предисловии к книге Ноубла America by Design так охарактеризовал процесс де-скиллинга:

«Капиталист, экспроприировав собственность рабочего, постепенно экспроприировал и его технические знания, утверждая свое господство над производством…

Экспроприация технических знаний рабочего имела своим логическим следствием рост современного менеджмента, в котором концентрировались технические знания. Поскольку научное управление разделило производство на составляющие его процедуры, превратив рабочего в придаток машины, произошло значительное увеличение технического и надзорного персонала для контроля за производственным процессом в целом» [Стр. 11-12].

Экспроприация крестьянства и навязывание фабричной системы труда не прошли без сопротивления; рабочие точно знали, что с ними делают и что они потеряли. В 1790-е годы, когда риторика якобинцев и Томаса Пейна была широко распространена среди радикально настроенного рабочего класса, правители «колыбели свободы» жили в страхе, что страну охватит революция. Система полицейского контроля напоминала оккупационный режим. Хэммонды ссылались на переписку между магистратами северной части страны и Министерством внутренних дел, в которой закон откровенно рассматривался «как инструмент не правосудия, а репрессий», а рабочие классы «представали […] как беспомощное население» [Town Labourer, стр. 72].

«В свете документов Министерства внутренних дел, […] ни одно из личных прав, присущих англичанам, не имело реальности для рабочего класса. Магистраты и их клерки не признавали никаких пределов своей власти над свободой и передвижениями рабочих. Законы о бродяжничестве, казалось, превалировали над всей хартией свобод англичанина. Они использовались для того, чтобы посадить в тюрьму любого мужчину или женщину из рабочего класса, который казался магистрату неудобным или мешающим персонажем. Они предлагали самый простой и быстрый способ преследования любого, кто пытался собирать деньги для семей уволенных рабочих или распространять литературу, которую магистраты считали нежелательной» [Там же, стр. 80].

Сэр Роберт Пиль и его «бобби» — профессиональные силовики — заменили систему posse comitatus, поскольку последняя была неадекватна для контроля над населением все более недовольных рабочих. Во время волнений луддитов и других беспорядков королевские чиновники предупреждали, что «применение закона о страже и охране порядка означало бы дать оружие в руки наиболее сильным недовольным». В начале войны с Францией Уильям Питт прекратил практику размещения армии в питейных заведениях вперемешку с населением. Вместо этого в промышленных районах были построены казармы, «чисто в полицейских целях». Промышленные районы «стали напоминать страну, находящуюся под военной оккупацией» [Там же, стр. 91-92]. 

Полицейское государство Питта дополнялось квази-частным линчеванием, в проверенной временем традиции чернорубашечников и эскадронов смерти. Например, «Ассоциация защиты собственности от республиканцев и левеллеров» — анти-якобинская ассоциация дворян и владельцев мельниц — проводила обыски в домах и организовывала сожжение чучел Томаса Пейна в стиле Гая Фокса; толпы «Церкви и короля» терроризировали подозреваемых радикалов [Томпсон, «Planting the Liberty Tree», глава пятая].

Томпсон охарактеризовал эту систему контроля как «политический и социальный апартеид» и утверждал, что «революция, которая не произошла в Англии, была полностью такой же разрушительной», как и та, что произошла во Франции [Стр. 197-198].

Наконец, государство способствовало развитию мануфактур через меркантилизм. Современные сторонники «свободного рынка» обычно рассматривают меркантилизм как «ошибочную» попытку продвижения неких единых национальных интересов, принятую из-за искреннего незнания экономических принципов. На самом деле, архитекторы меркантилизма прекрасно знали, что они делают. Меркантилизм был чрезвычайно эффективен для своей истинной цели: обогащения богатых промышленников за счет всех остальных. Адам Смит последовательно атаковал меркантилизм не как продукт экономической ошибки, а как вполне разумную попытку могущественных интересов обогатиться за счет принудительной силы государства.

Британское производство было создано путем государственного вмешательства, чтобы закрыть доступ к иностранным товарам, дать британскому судоходству монополию на внешнюю торговлю и силой подавить иностранную конкуренцию. В качестве примера последнего британские власти в Индии уничтожили бенгальскую текстильную промышленность, производившую ткани самого высокого качества в мире. Хотя они не перешли на паровые методы производства, существовала реальная возможность, что они сделали бы это, если бы Индия оставалась политически и экономически независимой. Некогда процветающая территория Бенгалии сегодня занята Бангладешом и районом Калькутты [Ноам Хомский, World Orders Old and New].

Американская, немецкая и японская промышленность были созданы в результате одной и той же меркантилистской политики с массовыми тарифами на товары. «Свободная торговля» была взята на вооружение благополучно укоренившимися промышленными державами, которые использовали «laissez-faire» в качестве идеологического оружия, чтобы не дать потенциальным соперникам пойти по тому же пути индустриализации. Капитализм никогда не устанавливался посредством свободного рынка или даже первичными действиями буржуазии. Он всегда устанавливался революцией сверху, навязанной докапиталистическим правящим классом. В Англии это была земельная аристократия, во Франции — бюрократия Наполеона II, в Германии — юнкера, в Японии — Мэйдзи. В Америке, наиболее близкой к «естественной» буржуазной эволюции, индустриализация была осуществлена меркантилистской аристократией федералистских судоходных магнатов и помещиков [Майкл Хэррингтон, Twilight of Capitalism].

Романтики-медиевисты, такие как Гилберт Кит Честертон и Хилэр Беллок, описали процесс, происходивший в период высокого средневековья, когда крепостное право постепенно сходило на нет, а крестьяне превратились в фактических свободных владельцев, плативших номинальную ренту. Феодальная классовая система распадалась и заменялась гораздо более свободной и менее эксплуататорской. Иммануил Валлерстайн утверждал, что вероятным результатом была бы «система относительно равных мелких производителей, дальнейшее выравнивание аристократии и децентрализация политических структур». К 1650 году тенденция была обращена вспять, и существовал «достаточно высокий уровень преемственности между семьями, которые занимали высокие позиции» в 1450 и 1650 годах. Капитализм, не будучи «свержением отсталой аристократии прогрессивной буржуазией», «возник благодаря помещичьей аристократии, которая превратилась в буржуазию, потому что старая система распадалась» [Historical Capitalism, стр. 41-42, 105-106]. Этому отчасти вторит Арно Майер [The Persistence of the Old Regime], который утверждал преемственность между земельной аристократией и капиталистическим правящим классом.

Процесс, в ходе которого была свергнута высокая средневековая цивилизация крестьян-собственников, ремесленных гильдий и вольных городов, был ярко описан Кропоткиным [«Взаимная помощь как фактор эволюции», стр. 225]. До изобретения пороха свободные города чаще всего отражали королевские армии и завоевывали независимость от феодальных повинностей. И эти города часто объединялись с крестьянами в их борьбе за контроль над землей. Абсолютистское государство и навязанная им капиталистическая революция стали возможны только тогда, когда артиллерия могла эффективнее разрушать укрепленные города, а король мог вести войну против собственного народа. И после этого завоевания Европа Уильяма Морриса осталась опустошенной, обезлюдевшей и несчастной.

У Питера Тоша была песня под названием «Four Hundred Years» («Четыреста лет»). Хотя белый рабочий класс не испытал ничего подобного жестокости черного рабства, тем не менее, в системе государственного капитализма, созданной в семнадцатом веке, было «четыреста лет» угнетения для всех нас. С момента возникновения первых государств шесть тысяч лет назад политическое принуждение позволяло тому или иному правящему классу жить за счет труда других людей. Но с семнадцатого века система власти становилась все более осознанной, единой и глобальной по масштабам. Нынешняя система транснационального государственного капитализма, не имеющая конкурентов со времен краха советской бюрократической классовой системы, является прямым следствием захвата власти «четыреста лет» назад. У Оруэлла все было наоборот. Прошлое — это «сапог, топчущий лицо человека». Будет ли будущее таким же, зависит от того, что мы делаем сейчас.

Идеологическая гегемония

Идеологическая гегемония — это процесс, в ходе которого эксплуатируемые воспринимают мир через концептуальные рамки, предоставленные им их эксплуататорами. Прежде всего, она действует для того, чтобы скрыть классовый конфликт и эксплуатацию за дымовой завесой «национального единства» или «всеобщего благосостояния». Тех, кто указывает на роль государства как гаранта классовых привилегий, в театральных тонах морального возмущения осуждают за «классовую войну». Если кто-то окажется настолько непростительно «экстремистским», чтобы описать массивный фундамент государственного вмешательства и субсидирования, на котором покоится корпоративный капитализм, его обязательно упрекнут в «марксистской риторике классовой войны» (Боб Новак) или «риторике баронов-грабителей» (министр финансов Пол О’Нил).

Идеологическая основа «национального единства» доведена до того, что «эта страна», «общество» или «наша система правления» ставятся в качестве объекта благодарности за «свободы, которыми мы пользуемся». Только самые непатриотичные замечают, что наши свободы, отнюдь не дарованные нам щедрым и благосклонным правительством, были завоеваны прошлым сопротивлением государству. Хартии и билли о правах не были дарованы государством, а были навязаны ему снизу.

Если наши свободы принадлежат нам по праву рождения, как естественный моральный акт, то из этого следует, что мы не обязаны благодарить государство за то, что оно не нарушает их, так же как мы обязаны благодарить другого человека за то, что он воздерживается от грабежа или убийства. Простая логика подразумевает, что вместо того, чтобы быть благодарными «самой свободной стране на Земле», мы должны поднимать шум каждый раз, когда она посягает на нашу свободу. В конце концов, именно так мы и получили нашу свободу в первую очередь. Когда другой человек засовывает руку в наш карман, чтобы обогатиться за наш счет, наш естественный инстинкт — сопротивляться. Но благодаря патриотизму правящий класс может превратить свою руку в нашем кармане в «общество» или «нашу страну».

Религия национального единства наиболее патологична в отношении «обороны» и внешней политики. Истерия по поводу внешнего кризиса и войны использовалась с самого начала истории для подавления угрозы классовому господству. Продажные политики могут работать на «особые интересы» внутри страны, но когда те же политики затевают войну, это вопрос лояльности к «нашей стране».

Председатель ОКНШ, обсуждая «оборонную» позицию, будет с прямым лицом ссылаться на «угрозы национальной безопасности», с которыми сталкиваются США, и описывать вооруженные силы какого-нибудь официального врага, например Китая, как далеко выходящие за рамки «законных оборонительных требований». Самый быстрый способ выставить себя за рамки дозволенного  — указать на то, что все эти «угрозы» связаны с тем, что делает какая-то страна на другом конце света в пределах ста миль от своей собственной границы. Еще одно преступление против преклонения перед отечеством — осуждать действия Соединенных Штатов в их глобальных операциях по обеспечению безопасности для ITT и United Fruit Company в третьем мире по тем же стандартам «законных оборонительных требований», которые применяются к Китаю.

В официальной идеологии войны Америки по определению всегда ведутся «за наши свободы», для «защиты нашей страны», или, говоря о смазливом мире Мадлен Олбрайт, из бескорыстного желания содействовать «миру и свободе» во всем мире. Предполагать, что настоящие защитники наших свобод взялись за оружие против правительства или что государство национальной безопасности представляет собой большую угрозу нашим свободам, чем любой иностранный враг, с которым мы когда-либо сталкивались, непростительно. Прежде всего, хорошие американцы не замечают всех этих военных советников, обучающих эскадроны смерти тому, как отрубать лица организаторам профсоюзов и оставлять их в канавах, или как правильно использовать щипцы для яичек диссидента. Военные преступления совершаются только побежденными державами. (Но, как узнали нацисты в 1945 году, безработные военные преступники обычно могут найти работу у новой державы-гегемона).

После полутора веков патриотической индоктринации со стороны системы государственного образования американцы полностью усвоили версию американской истории «маленького красного школьного домика». Это авторитарное благочестие настолько диаметрально противоположно убеждениям тех, кто взял в руки оружие во время революции, что граждане в значительной степени забыли, что значит быть американцем. Фактически, подлинные принципы американизма были поставлены на голову. Двести лет назад постоянных армий боялись как угрозы свободе и питательной среды для авторитарных личностей; призыв в армию ассоциировался с тиранией Кромвеля; наемный труд считался несовместимым с независимым духом свободного гражданина. Сегодня, двести лет спустя, американцы настолько пруссели в результате шестидесятилетнего существования гарнизонного государства и «войн» против одного внутреннего врага или другого, что они приучены преклоняться при виде военной формы. Уклоняющиеся от призыва приравниваются к растлителям малолетних. Большинство людей работают на централизованную корпоративную или государственную бюрократию, где от них, как само собой разумеющееся, ожидают повиновения приказам начальства, работы под постоянным наблюдением и даже мочиться в чашку по команде.

В военное время критиковать правительство или задавать ему вопросы становится непатриотичным, а инакомыслие отождествляется с нелояльностью. Абсолютная вера и послушание властям — лакмусовая бумажка «американизма». Внешняя война — очень полезный инструмент для манипулирования сознанием населения и удержания его под контролем. Война — это самый простой способ передать государству огромные, неподотчетные полномочия. Люди становятся наиболее некритично послушными именно тогда, когда им нужно быть наиболее бдительными.

Самая большая ирония заключается в том, что в стране, основанной революцией, «американизм» определяется как уважение к власти и сопротивление «подрывной деятельности». Революция действительно была революцией, в ходе которой внутренние политические институты колоний были насильственно свергнуты. Во многих временах и местах это была гражданская война между классами. Но, как писала Вольтарина де Клер сто лет назад в книге «Анархизм и американские традиции», в учебниках истории представлена версия патриотического конфликта между нашими «отцами-основателями» и иностранным врагом. Те, кто все еще может цитировать Джефферсона о праве на революцию, отнесены к «экстремистскому» флангу, чтобы быть схваченными во время следующей военной истерии или красной угрозы.

Эта идеологическая конструкция единого «национального интереса» включает фикцию «нейтрального» свода законов, которая скрывает эксплуататорскую природу системы власти, при которой мы живем. При корпоративном капитализме отношения эксплуатации опосредованы политической системой в такой степени, которая была неизвестна при предыдущих классовых системах. При рабстве и феодализме эксплуатация была конкретной и персонифицированной в отношениях производителя со своим господином. Раб и крестьянин точно знали, кто их надувает. Современный рабочий, с другой стороны, чувствует болезненное ощущение удара, но имеет лишь смутное представление о том, откуда он исходит.

Помимо функции маскировки интересов правящего класса за фасадом «всеобщего благосостояния», идеологическая гегемония также производит разделение между управляемыми. С помощью кампаний против «мошенников» и «тунеядцев», а также требований «жестко бороться с преступностью» правящий класс может направить враждебность среднего и рабочего классов против низшего класса.

Особенно тошнотворным является феномен «популизма миллиардеров». Призывы к банкротству и «реформе» социального обеспечения, а также к войне с преступностью облекаются в псевдопопулистскую риторику, определяя низший класс как главных паразитов, питающихся трудом производителей. В их символической вселенной «aw, shucks» (буквально «ой, дерьмо») можно подумать, что Америка — это мир Ридерз Дайджест/Нормана Роквелла, где нет ничего, кроме трудолюбивых мелких бизнесменов и семейных фермеров, с одной стороны, и жуликов, получающих пособие, тунеядцев, профсоюзных лидеров и бюрократов — с другой. Слушая их, вы никогда не заподозрите, что мультимиллиардеры или глобальные корпорации вообще существуют, не говоря уже о том, что они могут получить выгоду от такого «популизма».

В реальном мире корпорации являются крупнейшими клиентами государства всеобщего благосостояния. Крупнейшие банкротства — это корпоративные дела по главе 11 Кодекса США о банкротстве, а самые страшные преступления совершаются в корпоративных апартаментах, а не на улицах. Настоящее ограбление обычного производителя состоит из прибыли и ростовщичества, вымогаемых только с помощью государства — настоящего «большого правительства» за нашими спинами. Но пока рабочий класс и низший класс заняты борьбой друг с другом, они не замечают, кто на самом деле их грабит.

Как говорил Стив Бико: «Самое мощное оружие угнетателя — мышление угнетенного».

Денежная монополия

В каждой системе классовой эксплуатации правящий класс контролирует доступ к средствам производства, чтобы извлекать дань из труда. При капитализме доступ к капиталу ограничивается денежной монополией, при которой государство или банковская система получают монополию на средство обмена, а альтернативные средства обмена запрещены. Денежная монополия также включает входные барьеры против кооперативных банков и запрет на частную эмиссию банкнот, что ограничивает доступ к финансовому капиталу и искусственно поддерживает высокие процентные ставки.

Вскользь можно упомянуть о колоссальном лицемерии при регулировании кредитных кооперативов в США, которые требуют, чтобы их членов связывали какие-то общие узы, например, работа на одного и того же работодателя. Представьте себе возмущение, если бы IGA и Safeway пролоббировали национальный закон, запрещающий продуктовые кооперативы, если все их члены не работают в одной компании! Одним из самых известных сторонников этих законов является Филип Грэмм, «сторонник свободного рынка» и профессор экономики, а также самая главная подстилка банковской индустрии в Конгрессе.

Индивидуалисты и анархисты-мютюэлисты, такие как Уильям Грин [Mutual Banking], Бенджамин Такер [Instead of a Book], и Дж. Б. Робертсон [The Economics of Liberty], рассматривали денежную монополию как центральную часть капиталистической системы привилегий. На подлинно свободном банковском рынке любая группа людей могла бы создать взаимный банк и выдавать монетизированные кредиты в форме банкнот под любой вид обеспечения по своему выбору, причем принятие этих банкнот в качестве платежного средства было бы условием членства. Грин предположил, что взаимный банк может выбрать в качестве залога не только товарную собственность, но и «залог [будущего производства]» [Mutual Banking, стр. 73]. В результате, благодаря конкуренции, процентные ставки снизились бы до уровня административных накладных расходов — менее одного процента.

Обилие дешевых кредитов резко изменило бы баланс сил между капиталом и трудом, и доходность труда заменила бы доходность капитала в качестве доминирующей формы экономической деятельности. По словам Робинсона,

На монопольной ставке процента на деньги, которая […] навязана нам законом, основана вся система процента на капитал, которая пронизывает весь современный бизнес.

При свободном банковском обслуживании проценты по облигациям всех видов и дивиденды по акциям упали бы до минимального банковского процента. Так называемая аренда домов […] снизилась бы до стоимости их содержания и замены.

Вся та часть продукта, которая сейчас берется в виде процентов, принадлежала бы производителю. Капитал, как бы […] его ни определяли, практически перестал бы существовать как средство получения дохода, по той простой причине, что если деньги, на которые можно купить капитал, можно получить за половину одного процента, то сам капитал не может иметь более высокую цену [The Economics of Liberty, стр. 80-81].

И результатом этого стало бы радикальное улучшение позиции арендаторов и рабочих в переговорах с владельцами земли и капитала. По словам Гэри Элкина, анархизм свободного рынка Такера нес в себе определенные неотъемлемые либертарно-социалистические последствия:

Важно отметить, что из-за предложения Такера увеличить переговорную силу рабочих через доступ к взаимному кредитованию, его так называемый индивидуалистический анархизм не только совместим с рабочим контролем, но и фактически будет способствовать ему. Ведь если доступ к взаимному кредитованию увеличит переговорную силу рабочих в той степени, в которой, по утверждению Такера, это произойдет, то они смогут (1) требовать и иметь демократию на рабочем месте и (2) объединять свои кредиты для покупки и коллективного владения компаниями.

Банковская монополия была не только «стержнем капитализма», но и семенем, из которого выросла монополия помещика. Без денежной монополии цена на землю была бы гораздо ниже и способствовала бы «процессу снижения ренты до нуля» [Гэри Элкин, «Benjamin Tucker — Anarchist or Capitalist»].

Учитывая улучшение переговорной позиции работника, «способность капиталистов извлекать прибавочную стоимость из труда работников будет устранена или, по крайней мере, значительно уменьшена» [Mutual Banking]. Поскольку вознаграждение за труд приближается к добавленной стоимости, прибыль на капитал снижается в результате рыночной конкуренции, а стоимость корпоративных акций, соответственно, падает, работник становится фактическим совладельцем своего рабочего места, даже если компания номинально остается в собственности акционеров.

Почти нулевые процентные ставки повысили бы независимость труда всевозможными интересными способами. Во-первых, любой человек, имеющий сейчас двадцатилетнюю ипотеку под 8%, мог бы, при отсутствии ростовщичества, выплатить ее за десять лет. У большинства людей в возрасте 30 лет дома были бы оплачены. Благодаря этому и отсутствию долгов по кредитным картам с высокими процентами исчезли бы два самых больших источника беспокойства по поводу сохранения рабочего места любой ценой. Кроме того, у многих работников были бы большие сбережения («деньги на черный день»). Значительное число работников вышли бы на пенсию в возрасте сорока или пятидесяти лет, перешли на неполный рабочий день или начали заниматься бизнесом; в условиях конкуренции за рабочие места эффект на переговорную силу будет революционным.

Наш гипотетический мир свободного кредита во многом напоминает ситуацию в колониальных обществах. Э. Г. Уэйкфилд в книге «Взгляд на искусство колонизации» (A View of the Art of Colonization) писал о неприемлемо слабой позиции класса наемных работников, когда самозанятость с собственным имуществом была легкодоступна. В колониях существовал жесткий рынок труда и слабая трудовая дисциплина из-за обилия дешевой земли. «Мало того, что степень эксплуатации наемного работника остается неприлично низкой. Вместе с отношением зависимости наемный рабочий теряет и чувство зависимости от скупого капиталиста».

Там, где земля дешева и все люди свободны, где каждый, кто пожелает, может получить кусок земли, труд не только очень дорог, что касается доли рабочих в продукте, но и трудно получить комбинированный труд по любой цене.

Эта среда также препятствовала концентрации богатства, как заметил Уэйкфилд: «Немногие, даже из тех, чья жизнь необычайно длинна, могут накопить огромные массы богатства». В результате колониальная элита обращалась к родной стране с просьбой привлечь импортную рабочую силу и ограничить использование земли для поселения. По словам ученика Уэйкфилда Германа Меривейла, существовало «настоятельное желание иметь более дешевых и более покорных рабочих — класс, которому капиталист мог бы диктовать условия, вместо того, чтобы они диктовали ему» [Морис Добб, Studies in the Development of Capitalism; Маркс, глава 25: «Современная теория колонизации», Капитал, том 1].

Помимо всего этого, центральные банковские системы выполняют и другие функции в интересах капитала. Прежде всего, главным требованием финансовых капиталистов является недопущение инфляции, чтобы обеспечить предсказуемую доходность инвестиций. Это якобы является основной целью Федеральной резервной системы и других центральных банков. Но не менее важной является роль центральных банков в поддержании того, что они считают «естественным» уровнем безработицы — до 1990-х годов около шести процентов. Причина в том, что когда уровень безработицы становится намного ниже этой цифры, труд становится все более жестким и требует более высокой оплаты и условий труда, а также большей автономии. Работники готовы терпеть гораздо меньше дерьма от босса, когда они знают, что на следующий день смогут найти работу, по крайней мере, не хуже. С другой стороны, ничто так эффективно не помогает «вправить мозги», как осознание того, что люди выстраиваются в очередь, чтобы занять место.

Клинтоновское «процветание» является мнимым исключением из этого правила. Когда безработица грозила упасть ниже четырехпроцентной отметки, некоторые члены Федеральной резервной системы ратовали за повышение процентных ставок и снятие «инфляционного» давления путем выбрасывания на улицу нескольких миллионов рабочих. Но, как свидетельствовал Алан Гринспен [Testimony of Chairman Alan Greenspan] перед банковским комитетом Сената, ситуация была уникальной. Учитывая степень незащищенности рабочих мест в высокотехнологичной экономике, существовало «(не)типичное сдерживание роста денежных компенсаций». В 1996 году, даже при напряженной ситуации на рынке труда, 46% работников крупных фирм опасались увольнений — по сравнению с 25% в 1991 году, когда безработица была намного выше.

Нежелание работников покидать свои рабочие места в поисках другой работы по мере сужения рынка труда стало еще одним доказательством обеспокоенности по этому поводу, как и тенденция к увеличению продолжительности профсоюзных договоров. На протяжении многих десятилетий срок действия контрактов редко превышал три года. Сегодня можно отметить пяти- и шестилетние контракты, которые обычно характеризуются акцентом на гарантии занятости и предполагают лишь скромное повышение заработной платы. Низкий уровень остановок работы в последние годы также свидетельствует о заботе о гарантиях занятости.

Таким образом, готовность работников в последние годы обменивать меньший рост заработной платы на большую гарантию занятости представляется достаточно хорошо задокументированной. Для боссов высокотехнологичная экономика — это лучшее средство поддержания порядка, чем высокая безработица. «Борьба с инфляцией» в практическом плане означает повышение уровня незащищенности рабочих мест и снижение вероятности того, что работники будут бастовать или искать новую работу.

Патенты

Патентная привилегия использовалась в огромных масштабах для содействия концентрации капитала, возведения входных барьеров и сохранения монополии на передовые технологии в руках западных корпораций. Трудно даже представить, насколько более децентрализованной была бы экономика без этого. Правый либертарианец Мюррей Ротбард считал патенты фундаментальным нарушением принципов свободного рынка.

Человек, не купивший машину и самостоятельно пришедший к тому же изобретению, на свободном рынке сможет использовать и продавать свое изобретение. Патенты не позволяют человеку использовать свое изобретение, даже если вся собственность принадлежит ему, и он не украл изобретение, явно или неявно, у первого изобретателя. Таким образом, патенты — это предоставление государством исключительных монопольных привилегий и вторжение в права собственности на рынке [«Человек, экономика и государство», том 2, стр. 655].

Патенты создают астрономическую разницу в цене. Например, до начала 1970-х годов Италия не признавала патенты на лекарства. В результате компания Roche Products взимала с британского национального здравоохранения за запатентованные компоненты Librium и Valium цену в 40 раз большую, чем конкуренты в Италии [Чакраварти Рагхаван, Recolonization, стр. 124].

Патенты борются с инновациями в той же мере, в какой они их поощряют. Чакраварти Рагхаван отметил, что ученые-исследователи, которые на самом деле занимаются изобретательством, обязаны подписывать патентные права в качестве условия найма, а патенты и программы промышленной безопасности препятствуют обмену информацией и подавляют конкуренцию в дальнейшем совершенствовании запатентованных изобретений [op. cit., стр. 118]. Ротбард также утверждал, что патенты устраняют «конкурентный стимул для дальнейших исследований», потому что постепенные инновации на основе чужих патентов запрещены, и потому что владелец может «почивать на лаврах в течение всего срока действия патента», не опасаясь, что конкурент усовершенствует его изобретение. Они препятствуют техническому прогрессу, потому что «механические изобретения являются скорее открытиями естественного закона, чем индивидуальными творениями, и, следовательно, подобные независимые изобретения происходят постоянно. Одновременность изобретений — известный исторический факт» [op. cit., стр. 655, 658-659].

Режим интеллектуальной собственности в рамках Уругвайского раунда Генерального соглашения по тарифам и торговле (ГАТТ) далеко выходит за рамки традиционного патентного права в борьбе с инновациями. Одним из преимуществ традиционного патентного права, по крайней мере, было то, что оно требовало публикации патентуемого изобретения. Однако под давлением США в ГАТТ были включены «коммерческие тайны». В результате от правительств потребуется помощь в запрете информации, формально не защищенной патентами [Рагхаван, op. cit., стр. 122].

И патенты не являются необходимым стимулом для инноваций. Согласно Ротбарду, изобретение вознаграждается конкурентным преимуществом, которое получает первый разработчик идеи. Это подтверждается показаниями Ф. М. Шерера перед Федеральной торговой комиссией в 1995 году [Hearings on Global and Innovation-Based Competition]. Шерер рассказал об опросе 91 компании, в котором только семь «придавали большое значение патентной защите как фактору их инвестиций в НИОКР». Большинство из них назвали патенты «наименее важным фактором». Большинство компаний считали, что их главными мотивами при принятии решений о НИОКР являются «необходимость сохранения конкурентоспособности, стремление к эффективному производству, а также желание расширить и диверсифицировать свои продажи». В другом исследовании Шерер не обнаружил негативного влияния на расходы на НИОКР в результате принудительного лицензирования патентов. Опрос американских фирм показал, что 86% изобретений были бы разработаны без патентов. В случае с автомобилями, офисным оборудованием, резиновыми изделиями и текстилем этот показатель составил 100%.

Исключение составляют лекарства, 60% которых, предположительно, не были бы изобретены. Однако я подозреваю недобросовестность со стороны респондентов. Во-первых, компании по производству лекарств получают необычайно высокую долю финансирования НИОКР от правительства, и многие из их самых прибыльных продуктов были разработаны полностью за государственный счет. Да и сам Шерер приводил доказательства обратного. Репутационное преимущество быть первым на рынке очень велико. Например, в конце 1970-х годов было установлено, что структура отрасли и поведение цен на лекарства с патентами и без патентов очень похожи. Если компания была первой на рынке с непатентованным препаратом, то это позволяло ей сохранять долю рынка в 30% и устанавливать премиальные цены.

Несправедливость патентных монополий усугубляется государственным финансированием исследований и инноваций, когда частная промышленность получает монопольную прибыль от технологии, на разработку которой она не потратила ни копейки. В 1999 году продление налогового кредита на исследования и эксперименты, наряду с продлением ряда других корпоративных налоговых льгот, считалось самым неотложным делом при руководстве Конгресса. Деннис Хастерт, когда его спросили, являются ли какие-либо элементы налогового законопроекта необходимыми, сказал: «Я думаю, что продление [налоговых льгот] — это то, над чем нам придется поработать». Председатель бюджетного комитета Билл Арчер добавил: «До конца года […] мы сделаем продление налоговых льгот в очень урезанном законопроекте, который не будет включать ничего другого». Ожидалось, что продление на пять лет кредита на исследования и эксперименты (с обратной силой с 1 июля 1999 года) обойдется в 13,1 миллиарда долларов. Этот кредит делает эффективную налоговую ставку на расходы на исследования и разработки меньше нуля [Citizens for Tax Justice, GOP Leaders Distill Essence of Tax Plan].

Закон о государственной патентной политике от 1980 года с поправками 1984 и 1986 годов позволил частной промышленности сохранять патенты на продукты, разработанные на государственные деньги на НИОКР, и затем взимать плату в десять, двадцать или сорок раз превышающую стоимость производства. Например, противовирусный препарат азидотимидин был разработан на государственные деньги и находился в общественном достоянии с 1964 года. Патент был передан компании Burroughs Wellcome Corp [Крис Льюис, «Public Assets, Private Profits»].

Как будто колода и так не была достаточно сложена, фармацевтические компании в 1999 году фактически пролоббировали в Конгрессе продление некоторых патентов на два года специальным актом частного права [Бенджамин Гроув, «Gibbons backs drug-monopoly bill»].

По словам Дэвида Ноубла, патенты использовались на протяжении всего двадцатого века «для обхода антимонопольных законов». Их «скупали в больших количествах, чтобы подавить конкуренцию», что также привело к «борьбе против самого изобретения» [America by Design, стр. 84-109]. Эдвин Приндл, корпоративный патентный юрист, писал в 1906 году:

Патенты являются лучшим и наиболее эффективным средством контроля над конкуренцией. Иногда они обеспечивают абсолютное господство на рынке, позволяя своему владельцу назначать цену без учета затрат на производство. Патенты являются единственной законной формой абсолютной монополии [America by Design, стр. 90].

Патенты сыграли ключевую роль в становлении индустрии электроприборов, связи и химической промышленности. В начале века компании General Electric и Westinghouse заняли доминирующее положение на рынке производства электрооборудования во многом благодаря патентному контролю. В 1906 году они сократили патентные споры между собой, объединив свои патенты. AT&T также расширялась «в основном за счет стратегии патентной монополии». Американская химическая промышленность была маргинальной до 1917 года, после генеральный прокурор Александр Митчелл Палмер конфисковал немецкие патенты и распределил их между крупными американскими химическими компаниями. Компания DuPont получила лицензии на 300 из 735 патентов [America by Design, стр. 10, 16].

Патенты также используются в глобальном масштабе, чтобы запереть транснациональные корпорации в монополию на производственные технологии. Самым тоталитарным положением Уругвайского раунда, вероятно, являются положения об «интеллектуальной собственности». ГАТТ расширил сферу действия и срок действия патентов намного больше, чем когда-либо предполагалось в первоначальном патентном законодательстве. В Англии патенты первоначально выдавались на четырнадцать лет — время, необходимое для обучения двух подмастерьев подряд (и, по аналогии, время, необходимое для запуска в производство и получения первоначальной прибыли за оригинальность). По этому стандарту, учитывая более короткое время обучения, необходимое сегодня, и более короткий срок жизни технологии, период монополии должен быть короче. Вместо этого США стремятся продлить его до пятидесяти лет [Raghavan, Recolonization, стр. 119-120]. По мнению Мартина Хора, США, безусловно, являются самым абсолютистским из участников Уругвайского раунда. В отличие от Европейского сообщества, а также в отношении биологических процессов защиты животных и растений [The Uruguay Round and Third World Sovereignty, стр. 28].

Положения о биотехнологиях на самом деле являются способом повышения торговых барьеров и принуждения потребителей к субсидированию ТНК, занятых в агробизнесе. США стремятся применять патенты к генетически модифицированным организмам, фактически пиратствуя работу поколений селекционеров из стран третьего мира путем выделения полезных генов в традиционных сортах и включения их в новые ГМО — и, возможно, даже принудительного применения патентных прав против традиционного сорта, который был источником генетического материала. Например, компания Monsanto пыталась использовать присутствие своей ДНК в чужом урожае как доказательство пиратства, хотя гораздо более вероятно, что их сорт перекрестно опылился и заразил урожай фермера против его воли. Национальное детективное агентство Пинкертона, кстати, играет ведущую роль в расследовании таких обвинений — это те же самые люди, которые в прошлом веке срывали забастовки и стакливали организаторов с лестницы. Даже бандитам в шароварах приходится диверсифицировать свою деятельность, чтобы добиться успеха в глобальной экономике.

Развитые страны особенно настойчиво пытаются защитить отрасли, полагающиеся на «незапатентованные технологии» или производящие их, а также ограничить распространение технологий «двойного назначения». Например, американо-японское торговое соглашение по полупроводникам является «картельным, „управляемым“ торговым соглашением». Вот вам и «свободная торговля» [Дитер Эрнст, «Technology, Economic Security and Latecomer Idustrialization»; Рагхаван, Recolonization, стр. 39-40].

Патентное право всегда требовало, чтобы владелец работал над изобретением в стране, чтобы получить патентную защиту. Законодательство Великобритании допускает принудительное лицензирование по истечении трех лет, если изобретение не используется или используется не полностью, а спрос удовлетворяется «в значительной степени» за счет импорта; или если экспортный рынок не обеспечивается из-за отказа патентообладателя предоставить лицензию на разумных условиях. [Recolonization, стр. 120, 138].

Однако основной мотив режима интеллектуальной собственности ГАТТ заключается в том, чтобы навсегда закрепить коллективную монополию ТНК на передовые технологии и предотвратить появление независимой конкуренции в странах третьего мира. Это, как пишет Мартин Хор, «эффективно предотвратит распространение технологий в страны третьего мира и чрезвычайно увеличит монопольные роялти ТНК, сдерживая потенциальное развитие технологий стран третьего мира». Только один процент патентов во всем мире принадлежит странам третьего мира. Из патентов, выданных в 1970-х годах странами третьего мира, 84% принадлежали иностранцам. Но менее 5% патентов, принадлежащих иностранцам, были фактически использованы в производстве. Как мы уже видели, цель владения патентом не обязательно заключается в том, чтобы использовать его, а в том, чтобы помешать кому-либо другому использовать его [op. cit., стр. 29-30].

Рагхаван хорошо подытожил их влияние на страны третьего мира:

Учитывая огромные затраты на НИОКР и инвестиции, а также короткий жизненный цикл некоторых из этих продуктов, ведущие промышленные страны пытаются предотвратить появление конкуренции, контролируя […] потоки технологий к другим. Уругвайский раунд пытаются использовать для создания экспортных монополий на продукцию промышленных стран и блокирования или замедления появления конкурентоспособных соперников, особенно в новых индустриальных странах третьего мира. В то же время технологии стареющих отраслей промышленности Севера пытаются экспортировать на Юг на условиях гарантированного дохода рантье [op. cit., стр. 96].

Корпоративные пропагандисты свято чтут антиглобалистов как врагов Третьего мира, стремящихся использовать торговые барьеры для поддержания богатого западного образа жизни за счет бедных стран. Вышеупомянутые меры — торговые барьеры — для постоянного подавления технологий Третьего мира и сохранения Юга в качестве большой потогонной фабрики, дают ложь об этой «гуманитарной» заботе. Дело не в различии мнений или искренне ошибочном понимании фактов. Если отбросить фальшивые тонкости, то мы видим здесь чистое зло в действии — оруэлловский «сапог, топчущий лицо человека». Если кто-то из архитекторов этой политики считает, что она направлена на общее благосостояние людей, то это лишь показывает способность идеологии оправдывать угнетателя и давать ему возможность спокойно спать по ночам.

Инфраструктура

Расходы на транспортные и коммуникационные сети из общих доходов, а не из налогов и платежей пользователей, позволяют крупному бизнесу «перекладывать свои издержки» на общественность и скрывать свои истинные операционные расходы. Ноам Хомский довольно точно описал это государственно-капиталистическое андеррайтинг транспортных расходов:

Один из известных фактов о торговле заключается в том, что она сильно субсидируется с огромными факторами, искажающими рынок. Наиболее очевидным является то, что каждый вид транспорта чрезмерно сильно субсидируется. Поскольку торговля, естественно, требует транспорта, транспортные расходы входят в расчет эффективности торговли. Но существуют огромные субсидии для снижения транспортных расходов, посредством манипулирования стоимостью энергии и всевозможных искажающих рынок функций [«How Free is the Free Market?»].

За каждой волной концентрации капитала следовала та или иная система инфраструктуры, субсидируемая государством. За национальной железнодорожной системой, построенной в основном на бесплатной или недорогой земле, предоставленной государством, последовала интеграция в тяжелую промышленность, нефтехимию и финансы. Следующими крупными инфраструктурными проектами стали национальная система автомобильных дорог, начиная с системы выделенных национальных магистралей в 1920-х годах и заканчивая межштатной системой Эйзенхауэра; и система гражданской авиации, построенная почти полностью на федеральные деньги. Результатом стала массовая концентрация капитала в розничной торговле, сельском хозяйстве и пищевой промышленности.

Третьим таким проектом стала инфраструктура всемирной паутины, изначально созданная Пентагоном. Она впервые позволила руководить глобальными операциями в режиме реального времени из одной корпоративной штаб-квартиры и ускоряла концентрацию капитала в глобальном масштабе. Снова процитируем Хомского:

Телекоммуникационная революция […] это […] еще один государственный компонент международной экономики, который развивался не за счет частного капитала, а за счет того, что общество платило за разрушение самого себя [«Классовая война: Интервью с Дэвидом Барзамяном»].

Централизованная корпоративная экономика зависит в своем существовании от системы цен на перевозки, которая искусственно искажается государственным вмешательством. Чтобы в полной мере осознать, насколько корпоративная экономика зависит от обобществления транспортных и коммуникационных затрат, представьте, что произойдет, если топливо для грузовиков и самолетов будет облагаться налогом, достаточным для оплаты полной стоимости технического обслуживания и строительства новых зданий на автомагистралях и в аэропортах, а также если будут отменены льготы на истощение ископаемых видов топлива. Результатом стало бы массовое увеличение стоимости доставки. Неужели кто-то всерьез верит, что Walmart сможет и дальше снижать цены на товары местных розничных торговцев, или что корпоративный агробизнес сможет уничтожить семейную ферму?

Интеллектуально честные правые либертарианцы свободно признают это. Например, Тибор Махан написал в газете The Freeman следующее:

Некоторые люди скажут, что строгая защита прав [против конфискации собственности] приведет в лучшем случае к уменьшению размера аэропортов и многочисленным ограничениям на строительство. Конечно — но что в этом плохого?

Возможно, самое худшее в современной индустриальной жизни — это возможность властей предоставлять особые привилегии некоторым предприятиям для нарушения прав третьих лиц, чье разрешение было бы слишком дорого получить. Необходимость получения такого разрешения действительно серьезно помешала бы тому, что большинство защитников окружающей среды считают безудержной — фактически безрассудной — индустриализацией.

Система прав частной собственности, при которой […] все […] виды […] человеческой активности должны осуществляться в пределах собственной сферы, за исключением случаев добровольного сотрудничества с другими, является величайшим регулятором человеческих амбиций… Одним словом, люди могут достичь целей, которых они не могут достичь своими собственными ресурсами, только убедив других, посредством аргументов и честного обмена, сотрудничать [«On Airports and Individual Rights»].

Тупики и препятствия в транспортной системе — это неизбежный результат субсидий. Тем, кто спорит о причинах скопления самолетов в аэропорту О’Хара или сетует на то, что шоссе и мосты разрушаются в несколько раз быстрее, чем на их ремонт выделяются бюджетные средства, достаточно прочитать учебник по экономике. Рыночные цены — это сигналы, которые связывают предложение со спросом. Когда субсидии искажают эти сигналы, потребитель не воспринимает реальную стоимость производства товаров, которые он потребляет. «Цикл обратной связи» нарушается, и требования к системе превышают ее способность реагировать. Когда людям не приходится платить реальную стоимость того, что они потребляют, они не очень внимательно следят за тем, чтобы использовать только то, что им нужно.

Интересно, что каждое крупное антимонопольное дело в этом столетии было связано либо с каким-то основным энергетическим ресурсом, либо с какой-то формой инфраструктуры, от которой зависит экономика в целом. Standard Oil, AT&T и Microsoft — все это примеры, в которых монопольное завышение цен представляло опасность для экономики в целом. Это заставляет вспомнить замечание Энгельса о том, что развитый капитализм достигнет той стадии, когда государство — «официальный представитель капиталистического общества» — должно будет обратить «великие учреждения для взаимосвязи и коммуникации» в государственную собственность. Энгельс не предвидел использования антитрестовских действий для достижения той же цели [Энгельс, «Анти-Дюринг»].

«Военное кейнсианство»

Ведущие отрасли экономики, включая кибернетику, связь и военную промышленность, имеют свои доходы и прибыль, практически гарантированные государством. Весь производственный сектор в целом был до неузнаваемости расширен за счет вливания федеральных денег во время Второй мировой войны. В 1939 году все производственные предприятия США оценивались в 40 миллиардов долларов. К 1945 году было построено заводов и оборудования еще на 26 миллиардов долларов, причем «две трети из них оплачивались непосредственно из государственных средств». 250 крупнейших корпораций в 1939 году владели 65% заводов и оборудования, но во время войны эксплуатировали 79% всех новых объектов, построенных за счет государственных средств [Чарльз Миллс,«Властвующая элита», стр. 101].

Во время войны станки были значительно усовершенствованы. В 1940 году 23% используемых станков были моложе 10 лет. К 1945 году эта цифра выросла до 62%. После 1945 года промышленность быстро сократилась и, вероятно, впала бы в депрессию, если бы не вернулась к уровню производства военного времени во время Кореи и не оставалась такой на протяжении всей холодной войны. Комплекс НИОКР также был порождением войны. Между 1939 и 1945 годами доля расходов AT&T на исследования, состоящая из государственных контрактов, выросла с 1% до 83%. Более 90% патентов, полученных в результате финансируемых правительством исследований военного времени, были переданы промышленности. Современная электронная промышленность была в значительной степени продуктом расходов на Вторую мировую войну и холодную войну (например, миниатюризация схем для взрывателей бомб, высокопроизводительные компьютеры для командования и управления и т.д.)  [Ноубл, Forces of Production, стр. 8-16].

Индустрия гигантских реактивных самолетов никогда бы не появилась без постоянного увеличения военных расходов во время холодной войны. Станки, необходимые для их производства, были настолько сложными и дорогими, что никакие «небольшие заказы мирного времени» не смогли бы обеспечить достаточный объем производства для их оплаты. Без крупных военных заказов их просто не было бы. Авиационная промышленность быстро сошла на нет после 1945 года и была близка к банкротству в начале военного лихолетья 1948 года, после чего Трумэн вернул ее к жизни с помощью огромных расходов. К 1964 году 90% аэрокосмических исследований и разработок финансировались правительством, с огромным перетоком в электронику, станкостроение и другие отрасли [Forces of Production, стр. 6-7; Фрэнк Кофски, Harry S. Truman and the War Scare of 1948].

Прочие субсидии

Инфраструктура и военные расходы — не единственные примеры процесса обобществления затрат и рисков и приватизации прибыли — или, как выразился Ротбард, процесса, в ходе которого «наше корпоративное государство использует принудительную налоговую власть либо для накопления корпоративного капитала, либо для снижения корпоративных затрат» [Ротбард, «Confessions of a Right-Wing Liberal»]. Некоторые из этих допущений риска и затрат государством носят специальный характер и направлены на конкретные отрасли.

Среди самых больших бенефициаров такого андеррайтинга — электроэнергетические компании. Почти 100% всех исследований и разработок для ядерной энергетики осуществляется либо самим правительством в рамках программы военных реакторов, либо за счет единовременных грантов на НИОКР; правительство отменяет плату за использование ядерного топлива, субсидирует производство урана, предоставляет доступ к государственной земле по цене ниже рыночной (и строит сотни миль подъездных путей за счет налогоплательщиков), обогащает уран и утилизирует отходы по «сладким» ценам. Закон Прайса-Андерсона от 1957 года ограничил ответственность атомной энергетики и взял на себя ответственность правительства сверх этого уровня [Уолтер Адамс и Джеймс Брок, The Bigness Complex, стр. 279-281]. Официальный представитель компании Westinghouse Electric признался в 1953 году:

Если бы вы спросили, может ли Westinghouse рассмотреть возможность вложить свои собственные деньги […], мы должны были бы ответить: «Нет». Стоимость завода будет под вопросом до тех пор, пока мы не построим его и не узнаем ответ. Мы не были бы уверены в успешной деятельности завода до тех пор, пока не выполнили бы всю работу и не начали бы успешно функционировать. Это все еще ситуация пирамидирования неопределенностей. Существует различие между принятием риска и безрассудством [там же, стр. 278-279].

Прибыль — это вознаграждение за риск предпринимателя. Эти «предприниматели» получают свою прибыль так же, как придворные XVII века — путем получения благосклонности короля. Цитируя Хомского:

Сектора экономики, которые остаются конкурентоспособными — это те, которые кормятся из общего корыта. Воспевание свободного предпринимательства служит полезным оружием против правительственной политики, которая может принести пользу всему населению. Но богатые и влиятельные […] уже давно оценили необходимость защищаться от разрушительных сил капитализма свободного рынка, который может стать подходящей почвой для ораторства, но только до тех пор, пока государственные подачки, регулирующий и протекционистский аппарат находятся в безопасности, а государственная власть наготове, когда есть необходимость [Хомский, Deterring Democracy, стр. 144].

Дуэйн Андреас, генеральный директор компании Archer Daniels Midland, признал, что «в мире нет ни одного зерна, которое продавалось бы на свободном рынке. Ни одного. Единственное место, где вы видите свободный рынок, это в речах политиков» [Дон Карни, «Dwayne’s World»].

Крупный бизнес также пользуется финансовой поддержкой через налоговый кодекс. Вполне вероятно, что большинство компаний из списка Fortune 500 обанкротились бы без корпоративной помощи. Прямые федеральные налоговые льготы бизнесу в 1996 году составили около 350 миллиардов долларов [Основано на цифрах, приведенных в книге Марка Зепезауэра и Артура Ньюмана «Take the Rich off Welfare»]. Эта цифра, только для федеральной корпоративной помощи, составляет более двух третей годовой прибыли корпораций за 1996 год (460 миллиардов долларов) [Statistical Abstract of the United States 1996].

Оценки налоговых льгот штатов и местных органов власти достаточно впечатлительны, поскольку они варьируются не только в зависимости от субъективного определения «корпоративного благосостояния» каждым критиком, но и включают в себя налоговые кодексы пятидесяти штатов и публичные документы тысяч муниципалитетов. Кроме того, сутенеры в государственных и местных органах власти стесняются сладких сделок, которые они предоставляют своим корпоративным партнерам. В моем родном штате Арканзас неподкупный баптистский проповедник, занимающий пост губернатора, выступил против законопроекта, требующего от Департамента экономического развития ежеквартальных публичных отчетов о специальных налоговых льготах для бизнеса. «Сохранение информации о стимулах от общественного контроля важно для привлечения бизнеса», а разглашение «закрытой информации» может иметь «негативный эффект» [Arkansas Democrat-Gazette, 3 февраля 2001 г.]. Но корпоративное благосостояние на уровне штата и на местном уровне вполне может составить цифру, сопоставимую с федеральной.

Если брать в целом, то прямые налоговые льготы бизнесу на всех уровнях власти, вероятно, имеют ту же величину, что и прибыль корпораций. И это преуменьшает эффект корпоративного благосостояния, поскольку он непропорционально велик для горстки гигантских фирм в каждой отрасли. Например, ускоренная амортизация благоприятствует расширению существующих фирм. Новым фирмам это мало выгодно, так как в первые несколько лет они, скорее всего, будут терять деньги. Однако уже существующая фирма может понести убытки в новом предприятии и отнести ускоренную амортизацию на счет прибыли от старых объектов [Мортон Барац, «Corporate Giants and the Power Structure»].

Самым возмутительным из этих налоговых расходов является субсидирование финансовых операций, посредством которых происходит концентрация капитала. Вычет процентов по корпоративному долгу, большая часть которого была накоплена в результате выкупов и приобретений с использованием заемных средств, обходится казне более чем в 200 миллиардов долларов в год [Take the Rich off Welfare, стр. 122-123]. Без этого вычета волна слияний в 1980-х годах или мегаслияния 1990-х годов никогда бы не состоялись. Помимо всего прочего, это действует как массивная прямая субсидия банковскому делу, увеличивая власть финансового капитала в корпоративной экономике до такого уровня, какого не было со времен эпохи Моргана.

Тесно связанной субсидией является освобождение от прироста капитала операций с ценными бумагами, участвующими в корпоративных слияниях (т.е. «обмен акциями») — даже несмотря на то, что премии обычно выплачиваются намного выше рыночной стоимости акций [Mutual Banking, стр. 11]. Налоговая реформа 1986 года включала положение, которое не позволяло корпорациям вычитать комиссионные инвестиционным банкам и консультантам, участвующим в выкупах с использованием заемных средств. Повышение минимальной заработной платы в 1996 году отменило это положение, за одним исключением: были отменены вычеты по процентам при выкупе акций сотрудниками [Джон Джудис, «Bare Minimum»].

Правые либертарианцы, такие как Ротбард, возражают против классификации налоговых расходов как субсидий. Предполагается, что налоговые деньги по праву принадлежат правительству, тогда как на самом деле правительство лишь позволяет себе сохранить то, что принадлежит ему по праву. Налоговый кодекс действительно несправедлив, но решение состоит в том, чтобы отменить налоги для всех, а не выравнивать кодекс [Ротбард, «Власть и рынок», стр. 104]. Это очень шаткий аргумент. Сторонники реформы налогового кодекса в 1980-х годах настаивали на том, что единственной законной целью налогообложения является получение дохода, а не предоставление пряников и кнутов ради социальной инженерии. И, если отбросить семантические придирки, нынешняя налоговая система была бы точно такой же, если бы мы начали с нулевых налоговых ставок, а затем ввели карательный налог только для тех, кто не занимается благоприятными видами деятельности. В любом случае, неравномерная налоговая политика дает конкурентное преимущество привилегированным отраслям.

Политические репрессии

Во времена необычного расцвета народного самосознания и мобилизации, когда капиталистическая система сталкивается с серьезными политическими угрозами, государство прибегает к репрессиям, пока опасность не минует. Гольдштейн рассказывает в книге Political Repression in Modern America from 1870 to 1976 о крупных таких волнах в нашей стране — реакции на Хеймаркет и «красную угрозу» после мировых войн. Но волна репрессий, начавшаяся в 1970-х годах, хотя и была менее интенсивной, в уникальной степени была постоянно институционализирована.

До конца 1960-х годов перспективы элиты определялись общественным договором Нового курса Рузвельта. Корпоративное государство покупало стабильность и согласие населения на империалистическую эксплуатацию за рубежом, гарантируя среднему классу достойный уровень процветания и безопасности. В обмен на более высокую заработную плату профсоюзы обеспечивали контроль руководства над рабочими местами. Но начиная с эпохи Вьетнама, мышление элиты претерпело глубокие изменения.

Из опыта 1960-х годов они сделали вывод, что общественный договор потерпел крах. В ответ на антивоенные протесты и расовые беспорядки Линдон Джонсон и Ричард Никсон начали создавать институциональную основу для военного положения, чтобы убедиться, что в будущем с любыми подобными беспорядками можно будет справиться по-другому. Операция Джонсона GARDEN PLOT включала в себя внутреннее наблюдение со стороны военных, резервные планы сотрудничества военных с местной полицией в подавлении беспорядков во всех пятидесяти штатах, планы массовых превентивных задержаний и совместные учения полиции и регулярных вооруженных сил [Фрэнк Моралес, U.S. Military Civil Disturbance Planning]. Губернатор Рейган и его начальник Национальной гвардии Луис Джуффрида были горячими сторонниками учений GARDEN PLOT в Калифорнии. Рейган также был пионером в создании полувоенных отрядов SWAT, которые сегодня существуют в каждом крупном городе.

Волна диких забастовок в начале 1970-х годов показала, что организованный труд больше не может выполнять свою часть сделки, и что общественный договор должен быть пересмотрен. В то же время деловая пресса была наводнена статьями о надвигающейся «нехватке капитала» и призывами переключить ресурсы с потребления на накопление капитала. Они откровенно говорили, что ограничение реальной заработной платы будет трудно навязать обществу в существующих политических условиях [Гарри Бойт, The Backyard Revolution, стр. 13-16]. Подобные настроения были выражены С.П. Хантингтоном и другими в работе «Кризис демократии: об управляемости демократий» (доклад Трехсторонней комиссии — хороший показатель мышления элиты); они утверждали, что система рушится от перегрузки спроса из-за избытка демократии.

Корпорации использовали весь спектр возможностей закона Тафта-Хартли по уничтожению профсоюзов, рискуя получить лишь незначительные штрафы от Национального управления по трудовым отношениям. Они резко увеличили управленческие ресурсы, направленные на наблюдение и контроль на рабочих местах, что было необходимо из-за недовольства стагнирующей заработной платой и растущей рабочей нагрузкой [Дэвид Гордон, Fat and Mean]. С 1970-х годов заработная плата как процент от добавленной стоимости резко снизилась; весь рост производительности труда был направлен на прибыль и инвестиции, а не на заработную плату. Наращивание военной мощи в условиях холодной войны привело к дальнейшему перераспределению государственных ресурсов в пользу промышленности.

Ряд событий, таких как падение Сайгона, появление Движения неприсоединения и Нового международного экономического порядка, были восприняты как признаки того, что транснациональная корпоративная империя теряет контроль. Эскалация интервенции Рейгана в Центральной Америке была частичным ответом на это восприятие. Но более важно то, что Уругвайский раунд ГАТТ вырвал полную победу из пасти поражения; он положил конец всем препятствиям на пути ТНК к скупке целых экономик, запер Запад в монопольном контроле над современными технологиями и создал мировое правительство от лица глобальных корпораций.

Тем временем США, по словам Ричарда К. Мура, импортировали методы социального контроля с имперской периферии в ядро страны. С помощью войны с наркотиками и государства национальной безопасности аппарат репрессий продолжал расти. Нарковойна превратила Четвертую поправку в туалетную бумагу; гражданская конфискация с помощью тюремных стукачей дает полиции право красть имущество без предъявления обвинений — прибыльный источник средств для покупки вертолетов и кевларовых жилетов. SWAT привели к милитаризации местных полицейских сил, а перекрестная подготовка с военными привела к тому, что многие городские полицейские управления стали рассматривать местное население как врага [Диана Сесилия Вебер, Warrior Cops].

Приспешник Рейгана Джуффрида вновь стал главой Федерального агентства по чрезвычайным ситуациям (FEMA), где он вместе с Оливером Нортом дорабатывал GARDEN PLOT. Норт, будучи связующим звеном Совета национальной безопасности США с FEMA в 1982-84 годах, разработал план «приостановления действия конституции в случае национального кризиса, такого как ядерная война, насильственное и широко распространенное внутреннее недовольство или национальная оппозиция военному вторжению США за рубежом» [Альфонсо Чарди, «Reagan Aides and the „Secret“ Government»]. GARDEN PLOT, что интересно, был реализован во время Лос-анджелесского бунта и в протестах против глобализации. Delta Force обеспечивала разведку и консультирование в этих местах и во время событий в Уэйко [Пол Розенберг, The Empire Strikes Back; Клод Коберн, The Jackboot State].

Еще одно нововведение — превратить всех, с кем ты имеешь дело, в полицейских агентов. Банки регулярно сообщают о «подозрительных» перемещениях наличных денег; в рамках программ «знай своего клиента» розничные торговцы информируют о покупках товаров, которые могут быть использованы для производства наркотиков; на библиотеки оказывается давление, чтобы они докладывали о читателях «подрывных» книг; программа DARE [направленная на предотвращение детской наркомании и преступности] превращает детей в полицейских информаторов.

Компьютерные технологии расширили возможности слежки до оруэлловского уровня. Было обнаружено, что процессоры Pentium III встраивают идентификационные коды в каждый написанный на них документ. Полицейские экспериментируют с общественными камерами, цифровыми технологиями распознавания лиц и баз данных цифровых фотографий. Компания Image Data LLC, занимающаяся покупкой цифровых фотографий водительских прав во всех пятидесяти штатах, была разоблачена как прикрытие для спецслужб.

Заключение

Слишком трудно не привести Боба Новака и секретаря О’Нила для очередного пинка, но я не могу удержаться. «Марксистская классовая война?» «Риторика баронов-грабителей?» Ну, на приведенных выше страницах рассказывается о «классовой войне», которую ведут сами бароны-грабители. Если такие, как они, склонны визжать, как свиньи, когда мы говорим о классе, то это потому, что они попали в тупик. Но все визги в мире не изменят фактов.

Каково значение этих фактов для нашего движения? Общепризнано, что манориальная экономика была основана на силе. Хотя вы никогда не увидите, чтобы этот вопрос рассматривал Милтон Фридман. Интеллектуально честные правые либертарианцы, такие как Ротбард, признают роль государства в создании европейского феодализма и американского рабства. Ротбард, делая очевидный вывод из этого факта, признал право крестьян или освобожденных рабов на захват своих «сорока акров и мула» без компенсации помещику.

Но мы видели, что промышленный капитализм, в той же степени, что и манориализм или рабство, был основан на силе. Как и его предшественники, капитализм не смог бы выжить ни на одном этапе своей истории без вмешательства государства. Государственные меры принуждения на каждом шагу лишали рабочих доступа к капиталу, заставляли их продавать свой труд на рынке и защищали центры экономической власти от опасностей свободного рынка. Снова цитируя Бенджамина Такера, можно сказать, что помещики и капиталисты не могут извлекать прибавочную стоимость из труда без помощи государства. Современный рабочий, как и раб или крепостной, является жертвой продолжающегося грабежа; он работает на предприятии, построенном из предыдущего украденного труда. По тем же принципам, которые Ротбард признавал в аграрной сфере, современный рабочий имеет все основания взять на себя прямой контроль над производством и оставить себе весь продукт своего труда.

В самом реальном смысле каждая субсидия и привилегия, описанная выше, является формой рабства. Рабство, проще говоря — это использование принуждения для того, чтобы жить за счет чужого труда. Например, рассмотрим работника, который платит 300 долларов в месяц за лекарство, находящееся под патентом, которое на свободном рынке стоило бы 30 долларов. Если ему платят $15 в час, то восемнадцать часов, которые он работает каждый месяц, чтобы выплатить разницу — это рабство. Каждый час, потраченный на оплату ростовщичества по кредитной карте или ипотеке — это рабство. Часы, потраченные на оплату ненужных расходов на распределение и маркетинг (составляющих половину розничных цен) из-за субсидирования экономической централизации — это рабство. Каждый дополнительный час работы человека для удовлетворения своих потребностей, в то время как государство склоняет чашу весов в пользу боссов и заставляет его продавать свой труд дешевле, чем он стоит — это рабство.

Все эти формы рабства вместе взятые, вероятно, составляют половину нашего рабочего времени. Если бы мы сохраняли полную стоимость нашего труда, то, вероятно, могли бы поддерживать текущий уровень потребления при двадцатичасовой рабочей неделе. Как сказал профсоюзный лидер Уильям Дадли Хейвуд, «на каждого человека, который получает доллар, ради которого он не потел, кто-то другой потел, чтобы произвести доллар, который он так и не получил».

Наше исследование также ставит под сомнение позицию «анархистского» социал-демократа Ноама Хомского, который печально известен своим различием между «видением» и «целями». Его долгосрочное видение — децентрализованное общество самоуправляющихся сообществ и рабочих мест, свободно объединенных в федерацию — традиционное анархистское видение. Однако его ближайшей целью является укрепление государства, чтобы разрушить «частные структуры власти», прежде чем анархизм может быть достигнут. Но если, как мы видели, капитализм зависит от государства, гарантирующего ему выживание, то из этого следует, что достаточно устранить статистические опоры капитализма. В письме от 4 сентября 1867 года Энгельс метко подытожил разницу между анархистами и государственными социалистами: «Они говорят: „упраздните государство, и капитал отправится к дьяволу“. Мы предлагаем обратное». В точку.

Источники

Morton S. Baratz. “Corporate Giants and the Power Structure,” in Richard Gillam, ed., Power in Postwar America (Boston: Little, Brown, and Co., 1971).

Harry C. Boyte. The Backyard Revolution: Understanding the New Citizen Movement (Philadelphia: Temple University Press, 1980).

Don Carney. “Dwayne’s World,” at http://www.motherjones.com/mother_jones/JA95/carney.html

Alfonso Chardy. “Reagan Aides and the ‘Secret’ Government” Miami Herald 5 July 1987, at http://www.totse.com/en/conspiracy/the_new_world_order/scrtgovt.html

Noam Chomsky. Class Warfare: Interviews with David Barsamian (Monroe, Maine: Common Courage Press, 1996)

Chomsky. How Free is the Free Market? Resurgence no. 173. http://www.oneworld.org/second_opinion/chomsky.html

Chomsky. World Orders Old and New (New York: Columbia University Press, 1998).

Citizens for Tax Justice. “GOP Leaders Distill Essence of Tax Plan: Surprise! It’s Corporate Welfare” 14 September 1999, at http://www.ctj.org/pdf/corp0999.pdf

Alexander Cockburn. “The Jackboot State: The War Came Home and We’re Losing It” Counterpunch 10 May 2000, at http://www.counterpunch.org/jackboot.html

Maurice Dobbs. Studies in the Development of Capitalism (London: Routledge and Kegan Paul, Ltd, 1963).

Gary Elkin. Benjamin Tucker–Anarchist or Capitalist? at http://flag.blackened.net/davo/anarchism/tucker/an_or_cap.html

Elkin. Mutual Banking. available through http://www.subsitu.com

Friedrich Engels. Anti-Duhring. Marx and Engels, Collected Works v. 25 (New York: International Publishers, 1987).

Edgar Friedenberg. The Disposal of Liberty and Other Industrial Wastes (Garden City, N.Y.: Anchor, 1976).

Robert Goldstein. Political Repression in America: 1870 to the Present (Cambridge, New York: Schenkman Publishing Co’, 1978).

David M. Gordon. Fat and Mean: The Corporate Squeeze of Working Americans and the Myth of Management Downsizing (New York: The Free Press, 1996).

William B. Greene. Mutual Banking (New York: Gordon Press, 1849, 1974).

Benjamin Grove. “Gibbons Backs Drug Monopoly Bill,” Las Vegas Sun 18 February 2000, at http://www.ahc.umn.edu/NewsAlert/Feb00/022100NewsAlert/44500.htm

J.L. and Barbara Hammond. The Town Labourer (1760-1832) 2 vols. (London: Longmans, Green & Co., 1917)

Hammonds. The Village Labourer (1760-1832) (London: Longmans, Green & Co., 1913).

Michael Harrington. Socialism (New York: Bantam, 1970, 1972).

Harrington. The Twilight of Capitalism (Simon and Schuster, 1976).

Hearings on Global and Innovation-Based Competition. FTC, 29 November 1995, at http://www.ftc.gov/opp/gc112195.pdf

John Judis. “Bare Minimum: Goodies for the Rich Hidden in Wage Bill,” The New Republic 28 October 1996, in Project Censored Yearbook 1997 (New York: Seven Stories Press, 1997).

Frank Kofsky. Harry S. Truman and the War Scare of 1948 (New York: St. Martin’s Press, 1993).

Peter Kropotkin. Mutual Aid: A Factor of Evolution (New York: Doubleday, Page & Co., 1909).

William Lazonick. Business Organization and the Myth of the Market Economy (Cambridge University Press, 1991).

Lazonick. Competitive Advantage on the Shop Floor (Cambridge and London: Harvard University Press, 1990).

Chris Lewis. “Public Assets, Private Profits,” Multinational Monitor, in Project Censored Yearbook 1994 (New York: Seven Stories Press, 1994).

Tiber Machan. “On Airports and Individual Rights,” The Freeman: Ideas on Liberty. February 1999.

Steven A. Marglin. “What Do Bosses Do? The Origins and Functions of Hierarchy in Capitalist Production–Part I” Review of Radical Political Economics 6:2 (Summer 1974).

Karl Marx and Friedrich Engels. Capital vol. 1, Collected Works v. 35 (New York: International Publishers, 1996).

Seymour Melman. Profits Without Production. (New York: Alfred A. Knopf, 1983).

C. Wright Mills. The Power Elite (Oxford University Press, 1956, 2000).

David Montgomery. The Fall of the House of Labor (New York: Cambridge University Press, 1979).

Montgomery. Workers Control in America (New York: Cambridge University Press, 1979).

Richard K. Moore. “Escaping the Matrix” Whole Earth (Summer 2000).

Frank Morales. “U.S. Military Civil Disturbance Planning: The War at Home” Covert Action Quarterly 69, Spring-Summer 2000, at http://infowar.net/warathome/warathome.html

David F. Noble. America By Design: Science, Technology, and the Rise of Corporate Capitalism (New York: Alfred A. Knopf, 1977).

Noble. Forces of Production: A Social History of Industrial Automation (New York: Alfred A. Knopf, 1984).

Martin Khor Kok Peng. The Uruguay Round and Third World Sovereignty (Penang, Malaysia: Third World Network, 1990).

Chakravarthi Raghavan. Recolonization: GATT, the Uruguay Round & the Third World (Penang, Malaysia: Third World Network, 1990).

J. B. Robertson. The Economics of Liberty. (Mineapolis: Herman Kuehn, 1916).

Paul Rosenberg. “The Empire Strikes Back: Police Repression of Protest From Seattle to L.A.” L.A. Independent Media Center 13 August 2000, at http://www.r2kphilly.org/pdf/empire-strikes.pdf

Murray Rothbard. “Confessions of a Right-Wing Liberal,” in Henry J. Silverman, ed., American Radical Thought (Lexington, Mass.: D.C. Heath and Co., 1970).

Rothbard. Man, Economy, and State: A Treatise on Economic Principles (Los Angeles: Nash Publishing, 1952, 1970).

Rothbard. Power and Market (New York: New York University Press, 1977).

Adam Smith. The Wealth of Nations. Great Books edition (Encyclopedia Brittanica, Inc., 1952).

Testimony of Chairman Alan Greenspan. U. S. Senate Committee on Banking, Housing, and Urban Affairs. 26 February 1997, at http://www.federalreserve.gov//boarddocs/hh/1997/february/testimony/htm

E. P. Thompson. The Making of the English Working Class (New York: Vintage, 1963, 1966).

Benjamin Tucker. Instead of a Book, by a Man Too Busy to Write One (New York: Haskell House Publishers, 1897 1969).

Immanuel Wallerstein. Historical Capitalism (London, New York: Verso, 1983).

Diane Cecilia Weber. “Warrior Cops: The Ominous Growth of Paramilitarism in American Police Departments” Cato Briefing Paper No. 50, 26 August 1999, at http://www.cato.org/pubs/briefs/bp-050es.html

Mark Zepezauer and Arthur Naiman. Take the Rich Off Welfare (Odonian Press/Common Courage Press, 1996).

Håkan Geijer. Article original: imposture-affinitaire.pdf. Traduction française par Leuk.

Couverture par Alex.
Web: crowskult.art | Twitter: @crowskult | Instagram: @crowskult

Imposture affinitaire et empathie exploitable

Note de traduction

Ce texte présente des spécificités contextuelles qui ne se superposent pas parfaitement aux contextes francophones.

Les spécificités en question se retrouve notamment dans le langage utilisé parfois, des notes ont été rajoutées à celles de l’auteur.e original afin de rendre les choses un peu plus claires à des gens du contexte français, surtout au niveau de l’argot anglophone ; un exemple est le remplacement de « person of color » par racisé.e et le terme de race est remplacé par « catégorie raciale » ou « racisation », il est important de noter que ces changements ont à voir avec la lisibilité par un public qui a en tête le contexte discursif français et non pas par désir de donner une fausse impression de discours homogène sur les questions raciales, ethniques, identitaires, entre la france, l’amérique, l’allemagne, etc.

Malgré ces différences de contextes, le concept d’imposture par affinité (ou imposture affinitaire) est définitivement utile dans les contextes français où j’évolue, donc sans pour autant essayer de calquer les discours, conversations et événements américains ou allemands sur ceux de la soi-disant france, il serait très important de mon point de vue de réfléchir aux questions identitaires et politiques sous un nouvel angle, ce zine est un pas dans cette direction.

Ağaca balta vurmuşlar “sapı bedenimden” demiş.
Ils frappèrent l’arbre avec une hache, et l’arbre dit « ce manche vient de mon corps ».
— Proverbe turc

Introduction

Ce zine explore comment l’Identité peut servir de couverture à des perturbations intentionnelles ou accidentelles dans les cercles radicaux et le militantisme, et comment la Culture de la Sécurité que nous avons développé pour atténuer beaucoup de menaces et problèmes peut entrer en conflit avec les normes anti-racistes, anti-sexistes et généralement progressistes à l’intérieur de nos mouvements. Ce que ce zine n’est pas est une évaluation complète de toutes les manières évidentes que notre activité militante peut-être perturbée par l’emploi de la diffamation de la part d’agents étatiques ou adjacents ou à travers les abus commis par des membres de nos communautés radicales qui arborent des identités dominantes et manient le pouvoir (patriarcal blanc). Ces menaces existent, mais ce sont également les menaces qui sont les plus fréquemment exposés.

« La Gauche »

Le mouvement politique connus sous le nom de « La Gauche » tire son nom de la Révolution Française quand les personnes qui souhaitaient un système plus démocratique s’assirent à gauche de la chaise du président de l’assemblée parlementaire. Le nom est un artefact historique plutôt qu’une identité clairement définie. Présentement, La Gauche n’est pas un groupe unifié, et « le gauchisme » n’est pas une idéologie cohérente. C’est une coalition des outsiders politiques, des opprimé.es et des marginalisé.es qui vont généralement impulser en direction d’une société plus égalitaire et progressiste. Malgré le fait qu’il n’y ait pas une chose qui soit La Gauche, le terme en lui-même peut être utile pour parler de certaines des tendances qu’on retrouve à travers une variété d’idéologies définies de manière plus concrète et cohérente comme l’anarchisme, le communisme ou le socialisme démocratique. Le soutien aux outsiders, aux opprimé.es, et aux marginalisé.es est le trait qui définit La Gauche.¹ Il peut se manifester tout simplement comme un État-providence qui ne prétends même pas d’abolir l’impérialisme ou les milliardaires, ou bien il pourrait émerger sous la forme de groupes décentralisés cherchant à éradiquer tout pouvoir maintenu sur tout un chacun pour créer une société sans tyrans ni coercition. Peu importe le genre de gauchisme dont on parle, on y trouve généralement un degré de reconnaissance du fait qu’il y a des personnes marginalisées, et on y voit aussi un degré de déférence à ces populations marginalisées dans le sens que ces personnes ont des voix qui ne sont pas juste précieuses en tant que telles mais qu’elles ont également besoin d’être amplifiées pour être entendues au dessus du bourdonnement du statu quo.

Plus on penche vers la radicalité, plus le désir d’aider les plus opprimé.es augmente. Ça devient moins une bonté dont on se doit de faire preuve lorsqu’on a le temps ou les moyens ou la volonté. De plus en plus, le désir brûlant d’aider les autres devient une considération éthique centrale, et c’est de là que nous tirons notre force. Prendre réellement soin les un.es des autres, l’Entraide, et une variété d’idées adjacentes nous donnent un ascendant sur la machine instable qu’est la société dominante.

Caractériser La Gauche comme ça est important dans le contexte de ce zine à cause des frontières poreuses entre des groupes et idéologies ainsi que la manière avec laquelle la théorie, la praxis et les normes peuvent passer facilement d’une catégorie d’idéologies à une autre, à l’intérieur de La Gauche. Des groupes radicaux avec des valeurs peuvent tout de même se retrouver influencés par des idées performatives libérales pseudo-radicales, et certaines pratiques qui sont normalisées à l’intérieur d’une équipe peuvent se voir attaquées sans fin par des personnes extérieures à celle-ci dont la praxis est totalement incompatible avec celle ce cette équipe mais qui avancent que cette dernière « fais mal les choses » et qui justifient leur critique hors-sujet en disant que c’est « des gauchistes comme nous ».

L’imposture par affinité classique

L’imposture, ou plutôt la tromperie pour le gain personnel, est aussi vieille que l’histoire humaine. Elle est dans nos légendes de dieux farceurs et nos fables avec des avertissements moraux sur le fait de ne pas abuser des autres dans nos communautés. Aujourd’hui, nous pourrions identifier correctement les acteurs institutionnels qui ont escroqués nos communautés et détournés des caisses dédiées à des travaux publics ou sociaux afin de se payer des penthouses. On peut pointer du doigt la tendance à l’arnaque endémique chez les conservateurs, ou au moins ceux qui font la course à l’audimat pour atteindre une masse critique d’influence ou de réputation sur laquelle iels pourraient ensuite surfer jusqu’à devenir des micro-vedettes ou accumuler une petite richesse. Cependant aucun groupe social n’est à l’abri des impostures, même La Gauche et ses composantes variées.

L’imposture par affinité est un type de tromperie qui vise les membres d’un groupe particulier où l’imposteur.ice prétends être ou est réellement un.e membre de ce groupe, qui va utiliser cette affinité afin d’exploiter la confiance des autres. En particulier, l’imposture par affinité tends à viser les gens sur la base de leur religion, leur statut en tant que personne âgée, ou leur racialisation et à les attirer dans des manigances d’investissement frauduleuses. La méfiance initiale que les gens ont pour les inconnu.es—en particulier quand on entre dans des questions d’argent—est atténuée par les caractéristiques partagées entre l’arnaqueur et la cible. Si la communauté ou les identités partagées ne sont pas en elles-mêmes suffisantes, l’imposteur.ice pourra se lier d’amitié et tromper une figure d’autorité à l’intérieur de la communauté et utiliser leur position pour établir chez d’autres personnes la confiance initiale dont iel a besoin pour les arnaquer.

Outre la confiance initiale établie, une communauté soudée pourrait ne pas vouloir chercher une aide légale ou même une aide extérieure pour gérer le problème de l’arnaque et, dans des cercles autres que les cercles radicaux, ceci peut vouloir dire peu ou pas de moyens de lutter contre cette personne. Ceci peut arriver pour protéger la réputation d’individus à l’intérieur du groupe ou bien pour protéger le groupe en-lui-même, et ce silence et cette opacité peuvent permettre à l’imposteur.ice de continuer à escroquer d’autres personnes. La phrase « mais c’est l’un.e des nôtres ! » peut être utilisée par des complices ou des victimes crédules pour dissuader les représailles ou même refuser d’admettre que des torts ont été commis.

Les Menaces et La Culture de la Sécurité

La Gauche est sous la menace constante de disruptions et perturbations de la part d’acteurs étatiques ou adjacents à l’État. Sous la soi-disant « démocratie libérale », ceci est principalement le fait d’agences étatiques de sécurité intérieure et des forces de l’ordre locales. Elles surveillent, piègent, poursuivent, imposent des amendes contre et emprisonnent les personnes qui s’opposent à leur hégémonie. Parmi leurs autres méthodes sont inclues ce qui pourrait être désigné comme du sabotage, quand des conflits interpersonnels sont attisés et encouragés, du temps est perdu ou bien des rumeurs sont répandues. Dans de nombreux cas, les forces de l’ordre sont l’étincelle, mais nous sommes le bois, et la flamme qui finit par incendier notre scène.

Des acteurs non-étatiques—comme des gangs d’extrême droite, des trolls en ligne ou des voisins conservateurs—peuvent utiliser des méthodes similaires de disruption. Le renseignement en source ouverte (OSINT), ou plutôt l’utilisation de sources de données comme les réseaux sociaux ou les archives publiques, peuvent révéler une quantité phénoménale d’information actionnable qui peut mener à des dommages financiers à travers la perte d’un emploi par le doxxing² ou d’avoir à payer des réparations ou remplacer un logement endommagé ou autres possessions. Plus particulièrement, les trolls en ligne peuvent très facilement perturber des espaces en ligne grâce aux connexions diffuses et au fait qu’il est facile d’inventer et de jongler entre des alias et des nouveaux comptes.

La perturbation financière³ est particulièrement éprouvante aux individus et mouvements parce que, même si nous faisons de notre mieux pour exister en dehors du capitalisme, beaucoup de nos besoins basiques ne peuvent être atteints (à échelle, pour le moment) qu’en ayant recours à l’argent et au commerce. Des ressources existent comme les refuges à gestion autonome pour les sans-abris ou les soupes populaires pour les personnes en manque de nourriture comme Food Not Bombs. Certains quartiers peuvent mettre à disposition des gens des caisses de nourriture ou de vêtements gratuits, et certains centres sociaux peuvent parfois sortir un peu d’argent pour aider des gens à répondre à leurs besoins. On essaye autant qu’on peut mais on reste limités dans notre accès à l’argent et aux capitaux, et nos adversaires ont toujours la possibilité d’attaquer nos portefeuilles, pour nous ralentir ou nous stopper dans notre travail. Des accusations bidons peuvent tomber facilement face à un avocat mais le coût de l’aide légale—ou le paiement d’une caution quand c’est nécessaire—peuvent rapidement assécher des fonds. Des amendes, le coût de changer d’appart, les factures d’hôpitaux, et autres peuvent rapidement s’accumuler suffisamment vite pour que des groupes aient à faire des changements dans leur stratégie.

Les normes que nous établissons afin de contrer le type de perturbations auxquelles nous faisons face sont connues sous le nom de culture de la sécurité. Généralement elles incluent le fait de cacher sa propre identité, de partager prudemment des informations sur une base « besoin d’en connaître »,⁴ et possiblement avant toute chose, de s’assurer et de filtrer qui fait quoi dans le processus permettant d’établir de la confiance. Canoniquement, la culture de la sécurité vise à contrer la répression étatique qui opère à travers la surveillance et l’infiltration, mais sa portée est trop étroite puisque nos adversaires ne sont pas toujours très clairement définis. Nous devons produire des stratégies capables de contrer toutes les menaces à notre capacité à nous organiser/militer et atteindre nos objectifs, même celles venant d’acteurs improbables.

En plus de l’argent, le temps (comme l’horloge tourne) et le temps (dans le sens de nos capacités mentales allouables/disponibles) sont limités. Notre activisme et nos projets politiques sont entretenus en parallèle de nos boulots de jour/de nuit, tout ce qui permet de mettre de la bouffe dans nos ventres, et cet activisme on va souvent s’y atteler durant le temps qu’il nous reste après qu’on ait finis de sécuriser notre survie. Les quelques heures qu’il nous reste pour coordonner et mettre en œuvre nos actions peuvent—avec un peu d’effort—être réduites à rien.

Ceci est une tactique que les perturbateurs connaissent. Le « Simple Sabotage Field Manual » de l’OSS⁵ publié pour distribution aux civil.les durant la seconde guerre mondiale liste de nombreuses manières pour iels de perturber des organisations avec une section entière dédiée au fait de faire perdre son temps et de créer du ressentiment entre des collègues. COINTELPRO⁶ fût un programme du FBI aux USA qui visait à perturber le mouvement black power, les communistes, le mouvement anti-guerre et autres acteurs jugés subversifs. Dans le cadre de ce programme, des tactiques communément appelées « psy ops »⁷ furent utilisées à profusion, notamment sous forme de diffamation, de diffusion de rumeurs, et de création de fausses organisations de gauche afin de saborder le mouvement. La politique de la Zersetzung (décomposition/disruption) par la Stasi de la RDA⁸ incluait des projets visant à provoquer chez les cibles une perte de confiance en soi et de l’aliénation par rapport à leurs pairs. Dans les Snowden leaks de 2013 on a trouvé des documents décrivant les méthodes de la JTRIG⁹ pour saborder des communautés en ligne. La disruption sociale est un aspect persistant de la répression étatique et des efforts de contre-insurrection.

Avant de présenter l’argument de ce zine, je veux tout d’abord rendre ses composantes fondamentales claires.

1. Au cœur de La Gauche se trouve le projet de réduction des oppressions et du fleurissement de l’égalitarisme avec un focus sur le fait de soutenir/fortifier les marginalisé.es

2. L’imposture affinitaire est l’utilisation d’identités, partagées ou envers qui on à tendance à déférer, par des imposteur.ices afin d’établir une confiance qui permet ensuite l’exploitation.

3. La disruption étatique et non-étatique ne s’appuie pas uniquement sur la surveillance et la répression violente mais aussi sur des méthodes subtiles ou sournoises.

Des acteurs malintentionnés sont constamment en train d’observer nos schémas et comportements pour trouver des ouvertures à exploiter pour obtenir quelques gains. La culture de la sécurité peut cacher beaucoup de ces schémas et réduire les manières dont ils pourraient être exploités. Cependant, beaucoup de nos comportements sont centraux à nos philosophies politiques et éthiques, et nous ne pouvons pas les cacher. Nous les annonçons de manière évidente à chaque fois que nous le pouvons afin d’établir qui nous sommes, comme propagande permettant d’attirer des personnes qui pensent comme nous, et pour répandre l’idée qu’un autre monde est possible.

Ainsi, notre empathie et nos efforts pour pallier aux préjudices, explicites dans la société générale et résiduelles en nous-mêmes, ne sont pas seulement nos plus grands atouts mais sont aussi au cœur de beaucoup de mouvements de gauche. Cependant, sans précautions nécessaires cette empathie et ces mesures égalitaires peuvent se faire vecteur de disruption.

Contre-préjudices Exploitables

Nous vivons dans une société raciste, sexiste, queer-phobe et plus généralement discriminante et oppressive. Parce que nous avons grandi et continuons d’être socialisés dans ce monde remplis de préjugés, nous avons nous-mêmes internalisés beaucoup de ces *-phobies et *-ismes. Ils sont dans nos subconscients et nos habitudes, ou peut-être se cachent-ils juste dans nos angles morts parce que nous n’avons pas la connaissance ou le contexte nécessaire pour voir comment notre comportement fait du mal aux autres. En plus de ça, beaucoup de membres de La Gauche n’ont pas envie d’abandonner leurs privilèges ou avantages, ou bien iels les utilisent activement pour gagner un certains statut ou du pouvoir sur les autres. Outre le fait que ce ne soit pas un comportement éthique, ce dernier va aussi activement entraver les efforts militants en faisant partir des personnes qui auraient pu contribuer et en créant des fractures à l’intérieur de la communauté.

Pour contrer ces tendances, des groupes vont intentionnellement prendre des mesures pour réduire la fréquence d’émergence de ces comportements oppressifs et le mal qu’ils peuvent causer lorsqu’ils émergent. Appelons ces mesures et pratiques des contre-préjudices. Parce que la société—même ses parties radicales—est misogyne et protège les hommes abusifs par défaut, le mantra « croyez les femmes »¹⁰ a gagné en visibilité et en usage en tant que parade aux habituelles défenses des abuseurs et rejets des victimes. Pendant leurs meetings, certains groupes utilisent une « liste progressive » pour donner priorité aux voix marginalisées afin qu’elles soient entendues lorsqu’elles sont en infériorité numérique par rapport à des groupes dominants qui ont l’habitude de parler au-dessus des autres. Pour éviter aux groupes qui font du mal aux autres de se disculper, on écoute les personnes marginalisées sur ce qui est ou n’est pas raciste ou validiste. Il y a beaucoup de stratégies comme ça.

Dans beaucoup de cercles, ce genre de mesures ne vont apparemment pas assez loin étant donné que ces derniers sont inondés de socialistes mascus et d’anars machos,¹¹ des réductionnistes de classe et une variété d’individus chauvins¹² qui placent leur gain personnel—soit en tant qu’individu soit pour leur groupe démographique—par-dessus tout, mais lorsque ces contre-préjudices sont judicieusement appliqués, les personnes marginalisées sont plus facilement inclues, et les mouvements sociaux s’épanouissent.

La mise en place de ces normes pour notre conduite en publique et en privé crée un mécanisme de bas-en-haut où tous.tes sont responsables du suivis mutuel des actions des un.es des autres, et cette décentralisation permet à n’importe qui d’émettre des plaintes et de rallier un groupe de pairs pour l’aider à aborder ses problèmes. Dans un monde idéal non-existant, chaque cas de préjudice serait jugé de manière isolée, mais lorsqu’on a du temps et des connaissances limitées, le fait de croire par défaut les personnes marginalisées réduit les dommages dans la majorité des cas et est un point de départ pragmatique pour un travail plus approfondis d’investigation. Pour nous empêcher de retomber dans la misogynie, la suprématie blanche, etc. du statu quo, nous couplons cette position de base à un certains tabou par rapport au fait de questionner la parole des personnes marginalisées lorsqu’iels s’expriment sur un tort qu’on leur a fait.

Le penchant habituel est de ne pas questionner la personne à qui il a été fait du tort, surtout lorsqu’elle est marginalisée et encore plus lorsqu’elle est marginalisée de plusieurs façons. Douter d’une femme lorsqu’elle dénonce un homme qui l’a abusé est répréhensible. On nous dit d’interroger nos biais ou notre racisme internalisé lorsque l’on se met du côté d’une personne qui est accusée par un.e membre racisé.e du groupe d’avoir fait des remarques racistes. Cependant ce rempart de contre-préjudices que nous avons construit pour repousser beaucoup des pires comportements de notre société peut tout aussi bien être retournés contre nous.

Le détournement des contre-préjudices arrive de beaucoup de manières mais avec plus ou moins les mêmes méthodes :

1. Un cercle social établis des normes de contre-préjudice.

2. Un acteur malveillant a ou prétends avoir une identité qui est marginalisée ou envers laquelle on fait preuve de déférence.

3. Cet acteur malveillant émet des demandes, cause du tort à quelqu’un, ou émet des accusations d’une manière qui lui bénéficie d’une façon ou d’une autre.

4. Lorsque quelqu’un s’oppose à l’acteur malveillant, ce quelqu’un est alors dénoncé.e comme chauvin.e soit par l’acteur, soit par d’autres membres crédules du groupe.

Les acteurs malicieux n’ont pas besoin d’être seuls pour agir, et d’ailleurs ne le sont souvent pas. Iels n’ont même pas besoin d’établir de la confiance et d’attirer les gens dans leurs manigances. Iels peuvent simplement prendre appui sur les normes pré-existantes à l’intérieur du groupe qui leur procure des complices involontaires et une couverture idéologique.

Dans ces discussions, le terme d’« acteur malveillant » ne désigne pas seulement ou strictement des saboteurs ou des indics, bien que dans certains cas ce soit le cas. Il signifie quelqu’un qui agit en opposition aux objectifs du groupe ou pour son gain personnel. Dans un groupe anarchiste ou anti-autoritaire, ça peut vouloir dire quelqu’un qui est généralement un.e anarchiste mais qui cultive du capital social pour arriver à ses fins ou pour faire taire les gens avec qui iel se querelle. Dans un collectif antiraciste, ça peut vouloir dire quelqu’un qui est anti-raciste ou travaille dans cette direction, mais qui utilise les cadres de discours anti-racistes établis afin de s’élever à une certaine position qui lui permette d’avoir une présence médiatique ou un gain financier. Les acteurs malveillants placent le gain personnel au-dessus du cadre éthique altruiste normalisé à l’intérieur du groupe.

Comme dit auparavant, il y a beaucoup de groupes qui cherchent à recréer toutes les hiérarchies existantes dans notre société, et dans de tels cercles l’exploitation des contre-préjudices est moins efficace et semble moins fréquemment utilisée. D’un autre côté, les cercles sociaux qui pratiquent les contre-préjudices peuvent tomber dans le piège de faire de « l’inversion hiérarchique » c’est à dire qu’au lieu de se débarrasser d’une hiérarchie en tant que telle, iels renversent la pyramide et placent les marginalisé.es au dessus des groupes historiquement dominants. Ceci peut commencer avec le fait d’invoquer une simple statistique qui a tendance à être vrai maintenant dans la société en général mais qui est alors essentialisée comme une vérité universelle. Peut-être que les hommes sont statistiquement les premiers auteurs de violence sexuelle, et que les victimes sont principalement des femmes ou des personnes au genre marginalisé, mais ça ne veut pas dire que tous les hommes sont des abuseurs ou que toutes les femmes sont toujours les victimes dans chaque instance d’abus ou qu’un homme ne peut pas être victime d’abus des mains d’une femme. L’inversion peut commencer avec quelque chose comme « toutes les personnes blanches ont un (certains degré de) racisme internalisé » ce qui est vrai de manière presque universelle puisque toutes les personnes vivant dans une société raciste ont un racisme internalisé, mais ceci est ensuite transformé en l’affirmation que les actions d’une personne blanche sont toujours motivées par le racisme, surtout si cette personne est en désaccord avec une personne racisé.e.

La hiérarchie des identités dans la société dominante est utilisée pour déterminer qui mérite d’avoir de la dignité. Voilà comment ça se passe dans les parts dominantes de la société : plus on s’élève dans la hiérarchie, plus on mérite d’empathie et plus on a de droits. Lorsque quelqu’un est dans les strates inférieures, il est normal de lea mépriser et de ne pas lui attribuer la moindre humanité. Le même phénomène se déroule dans les sous-cultures à cause de l’inversion hiérarchique. Dans les cercles sociaux où cette inversion se produit, des individus qui partagent même une seule identité avec un groupe qui est dominant dans la société peuvent voir leur humanité retirée, les laissant ouvert.es à toute attaque parce que—comme c’est parfois dit de manière explicite—pas de quartiers pour les oppresseurs.

On trouves plus de cercles sociaux qui pratiquent le contre-préjudice par dessus la jambe, que de cercles sociaux qui réussissent à en pratiquer sous des formes significatives, et parmi les personnes qui font des efforts dans leurs pratiques, il semblerait—au moins, d’après mon expérience—qu’encore moins de ceux-là tombent dans le piège de l’inversion hiérarchique. Ceci dit, même sans la présence d’une inversion totale, j’ai vu des cas où des radicaux et allié.es généralement bien intentionné.es retournent leurs contre-préjudices contre des cibles qui ne le méritaient pas dans le cadre d’un contre-préjudice déjà normalisé ou au service d’acteurs malveillants.

Les individus et les idées qu’iels détiennent ont un prestige qui varie dans la société. Au centre, les expériences des hommes blancs, valides, neurotypiques, monogames, allosexuel, hétérosexuel, cis-genrés sont les plus prestigieuses et au fur et à mesure que l’on s’écarte de ce centre en terme d’identités détenues ou de soutien à ce centre, le prestige associé à une personne ou à des idées va en diminuant. La Gauche n’opère pas sur les mêmes métriques que le statu quo, et à l’intérieur de La Gauche il n’y a pas de métrique unique pour ce qui est prestigieux. Il y a, cependant, des tendances qui peuvent être partagées régionalement et mondialement. Après la crise des frontières¹³ qui empêcha le passage sûr et facile des migrants et réfugiés venus d’Afrique du Nord et d’Asie de l’Est en Europe, le soutien aux réfugiés et les initiatives pour les aider sont devenues et sont restées empreintes d’un haut prestige.¹⁴ A l’intérieur du cœur impérial, le soutien et la déférence aux personnes noires sont considérés comme haut prestige, surtout aux USA.¹⁵ Les contre-préjudices en vogue à l’intérieur de La Gauche corrèlent avec les avis sur ce qui est haut prestige ou non et ceci peut acquérir une intensité grandissante dans certains cercles plus restreints. Une opinion haut prestige « à l’intérieur » de La Gauche peut avoir des contre-préjudices qui ne sont que minimes ce qui rends cette position peu significative, mais un milieu spécifique unique pourrait baser une grande part de ses propres normes et contre-préjudices autour de cette opinion. Ceci peut amener à des conflits inter-milieux et à de grandes résistances à certaines idées dans certains coins, quelque chose dont on se rends compte si on explore ou change de positionnalité à l’intérieur de La Gauche.

Les acteurs malveillants cherchant à exploiter les contre-préjudices s’appuient sur notre empathie. Lorsque nous voyons une personne ou un groupe en train de souffrir, et pas juste par malchance mais qui est en train d’être écrasée par des siècles d’oppression structurelles, se mettre en opposition à cette personne marginalisée veut dire se placer du côté de toutes les choses que nous haïssons et opposons. Ça nous crée une détresse et un mal-être de penser que l’on a pu choisir le mauvais camp, le camp de la suprématie blanche et du capital, contre une de ses victimes.

Un second facteur est celui de la protection de nos réputations. A l’intérieur de La Gauche, il y a moins de manières d’établir du pouvoir, et la réputation des individus et des groupes est une des principales sources de capital social. Toute une vie de travail dévoué et attentif peut-être rendue obsolète par un mauvais mot ou acte, et des événements inventés ou des accusations de mauvaise foi peuvent être utilisées pour faire tomber quelqu’un. Ce n’est pas suffisant de s’opposer au chauvinisme à l’intérieur de nous, nous devons aussi le contrer chez les autres autour de nous, et le fait d’accueillir ou de tolérer les chauvins autour de nous n’est pas acceptable. Ce fait peut être exploité car derrière les manigances d’un acteur malveillant il y a la menace implicite—et parfois explicite—que le fait de défendre une de ses cibles fais de vous une cible aussi. Iels affirment alors que la cible est un chauvin et que si vous la défendez vous en êtes un aussi, et les personnes qui viennent à votre défense aussi !

Dans les discussions courantes, le terme « Politique d’Identité » fait vaguement référence à sa formulation originale ; des groupes marginalisés s’organisant autour d’une identité partagée. Le terme est souvent mis en opposition avec l’idée marxiste réductionniste de classe selon laquelle le focus des luttes émancipatrices devrait être la lutte entre le prolétariat et la bourgeoisie et que toute autre question n’est qu’une distraction de la Vrai et Réelle Révolution.

Les politiques d’identité dans leur sens intersectionnel sont certainement nécessaires aux luttes émancipatrices, donc pour différencier ce sens-là de l’usage libéral-activiste qui est fait de l’identité dans certains groupes, qui émerge généralement sous la forme d’une déférence aux personnes marginalisées, le tout en alignement avec une inversion hiérarchique, le terme « politique de déférence » sera utilisé pour désigner l’usage libéral.

Les politiques de déférence sont uniquement susceptibles à l’imposture par affinité car elles placent l’identité au-dessus d’une analyse concrète de n’importe quelle situation donnée. Quelqu’un a raison à cause de son identité marginalisée, et pas à cause d’une expérience vécue qui a été analysée à travers une grille idéologique cohérente. La position ou les actions d’un.e politicien.ne de la déférence sont tenues comme incontestables pas juste par des personnes qui ont moins (ou des axes moins prononcés) de marginalisation, mais aussi par des personnes qui partagent leur marginalisation. Même lorsqu’un.e personne qui est critique de lea politicien.ne de déférence partage les mêmes identités qui sont importantes et pertinentes dans le débat en cours, la personne est taxée de défenseur de la blanchité ou d’autres formes de domination.

Cette définition des politiques de la déférence par les gens qui la pratique n’est pas non plus cohérente de manière interne. Il y a des femmes qui se battent contre l’avortement et l’autonomie corporelle, des commissaires de police noirs qui permettent et participent à de la violence contre d’autres personnes noires, des personnes gay qui soutiennent le fascisme fondamentaliste chrétien, et des personnes trans qui conchient ceux.lles qui transitionnent (ou ceux.lles qui ne le font pas d’une manière qui est jugée acceptable). Étant donné que de la déférence n’est pas étendue à ces personnes et qu’iels ne sont pas jugé.es comme ayant des idées ou idéologies intéressantes, il semble évident que l’éthique et l’idéologie d’une personne sont prises en compte lorsque l’on observe son identité. Là où tout ceci s’effondre c’est lorsque quelqu’un affirme faire partie de La Gauche. Une fois que c’est fait, l’identité peut prendre le pas sur l’idéologie, et une marge de manœuvre est offerte aux individus aux identités marginalisées qui véhiculent des idées néfastes ou agissent mal. A l’intérieur de La Gauche, on peut voir ça dans le fossé entre la Gauche autoritaire/étatiste et la Gauche libertaire. La Gauche étatiste affirme avoir le soutien presque total des personnes racisé.es qui vivent dans la périphérie à cause de leur alignement historique avec différentes branches du marxisme-léninisme. Les anarchistes pointeront du doigt qu’il y a des personnes racisé.es dans ces régions qui rejettent les États arborant de tels drapeaux rouges, pourtant ce genre de constat sera qualifié de raciste ou d’occidentalo-centré¹⁶ par des tankies occidentaux (souvent blanc.hes). Les politiques de la déférence fonctionnent au mieux comme un gourdin rhétorique qui est utilisé pour cimenter la position d’une personne comme correcte à l’intérieur de La Gauche.

Un acteur malveillant souhaitant exploiter les politiques de la déférence trouvera ou entretiendra un milieu où ses identités sont reconnues comme ayant un haut prestige. Vu que même des positions extrêmes peuvent avoir un prestige modéré à l’intérieur de La Gauche, et que contrer les acteurs qui tiennent ces positions n’est pas seulement une action de faible prestige mais également de haut risque, ces acteurs restent souvent incontestés. Ces positions sont encore plus amplifiées par la tendance qui consiste à penser qu’il faut adopter la position « de gauche » la plus extrême possible afin de contrer l’intensité du fascisme et du conservatisme de la société dominante. On trouve un résumé exemplaire de cette tendance dans la citation souvent répétée (et bien merdique) de d’Proudhon « je rêve une société où je serai guillotiné comme conservateur.» Cependant, le fais qu’une position soit extrême ne nous dit rien de si elle est vraiment utile à un projet de libération. Le lesbianisme politique fut un échec abject. Le discours anti-appropriation culturelle peut se transformer en discours pro-ségrégation culturelle. Il y a quelques courants séparatistes¹⁷ à l’intérieur de La Gauche qui ont différentes lignes identitaires et certains incluent même une opposition au métissage ethnique. Même si elles sont risibles et seulement tenues dans leur entièreté par quelques couillons, ces positions peuvent tout de même atteindre un plus grand prestige lorsqu’elles «partent d’une bonne intention » ou cherchent à aider les bonnes personnes.

L’habilité à exploiter les contre-préjudices se résume à quelles idées sont tenues en haut prestige à l’intérieur de La Gauche ou d’un certains milieu, quelle est la quantité de politique de déférence libérale présente dans ces groupes, et à quel point ces derniers font de l’inversion hiérarchique. Bien qu’il est vrai que beaucoup de ces normes doivent exister (sous certaines formes, avec des nuances) ou qu’au moins elles ont pour origine un soucis d’empathie et d’altruisme, même quand il est malhabile, ces normes peuvent procurer une couverture à des gens égocentriques ou des saboteurs. Cette longue caractérisation de l’imposture par affinité et des politiques de la déférence est nécessaire afin de pouvoir discuter de ce phénomène complexe, et surtout si nous voulons pouvoir le contrer sans perdre l’empathie et les contre-préjudices nécessaires, ceux-là même qui forment la base de nos mouvements.

L’imposture par affinité en action

Ces formes d’imposture par affinités, dérivées des politiques de la déférence, sont présentes dans nos communautés, et cette section présente des exemples concrets pour aider à voir qu’il ne s’agit pas d’un argument purement théorique.

Harcèlement, Abus, et Pouvoir

Les anarchistes diagnostiquent dans les méthodes d’organisation et de structuration de masse du statu quo et de la Gauche étatiste des dispositions à l’abus. Des hiérarchies rigides, une ligne de parti, et une préoccupation excessive pour la reproduction et protection d’une organisation en-elle-même créent des incitations qui attirent les personnes qui ont soif de pouvoir et récompensent le fait de ne pas adresser des abus de pouvoir. Dans la société dominante, il y a une marge de manœuvre restreinte d’accès au pouvoir pour les personnes marginalisées, bien qu’un petit nombre y arrive tout de même. Celles qui recherchent le pouvoir et le contrôle mais qui sont généralement maintenues hors des structures dominantes de pouvoir soit à cause de leurs identités soit par concours de circonstances peuvent trouver leur place à l’intérieur de La Gauche où iels peuvent être les plus gros poissons dans une petite mare, un tyran dans un petit fief.

Ce phénomène est ressentis le plus fortement en ligne où on trouve des masses de harceleur.euses tourmentant d’autres gauchistes. Les algorithmes des réseaux sociaux récompensent l’indignation, et nos cerveaux reçoivent des doses d’hormones de cerveau content lorsque l’on dit à un opposant d’aller se faire foutre ou quand on saute sur l’occasion de défendre un.e allié.e en difficulté. Les affirmations grandiloquentes et les « hot takes » sont récompensés d’une manière qui réduit les problèmes et questions complexes à des joutes verbales et des slogans stylés. Les gens novices aux scènes de Gauche se font les dents en essayant des nouvelles positions politiques. La connaissance profonde de sujets complexes dont on a besoin pour pouvoir se faire expert.e en mouvements historiques, pratiques modernes ou arguments théoriques nuancés crée nécessairement une barrière d’entrée autour de la conversation. Vomir rapidement une posture incendiaire saupoudrée d’un tout petit peu de pensée gauchiste peut aider quelqu’un à engranger un peu de notoriété, et utiliser des mauvaises interprétations de théories radicales existantes peut être utilisé pour attaquer les opposants. Tous les individus qui adoptent des positions de couillon ou lancent un débat ne cherchent pas explicitement le pouvoir, mais leurs arguments peuvent être orientés ou réquisitionnés par les gens qui cherchent le pouvoir. De la même manière, les comptes les plus grands et visibles¹⁸ n’ont pas nécessairement besoin d’un soutien étatique. Des comptes plus petits, et passablement plus crédibles, peuvent recycler des rumeurs ou être l’étincelle qui active un essaim d’autres comptes avec quelques posts soigneusement placés.¹⁹

L’indignation et les informations erronées se répandent plus rapidement que des longs traités remplis de mises en gardes ou de contre-arguments rédigés de manière précise. Utiliser du langage radical afin de dépeindre des ennemis politiques ou personnels comme « problématiques » peut rapidement générer un essaim qui s’acharnera sur la cible. Souvent ça arrive à travers l’utilisation de formulations vagues comme juste dire que quelqu’un est raciste ou sexiste, ou même lacher « wow c’est pas un peu problématique ça ? ». Personne ne veut défendre un.e raciste ni même questionner ce qu’est le racisme. En général on a aussi quelques captures d’écran présentées sans leur contexte d’origine ou alors n’importe quelle insulte qui émane de la cible comme réponse aux accusations est traitée comme étant la preuve que cette dernière est une harceleuse et qu’elle mérite ainsi toutes les rétributions imaginables.

Les bandes connectées²⁰ qui harcèlent les gauchistes (depuis une posture qui se veut de gauche) ont souvent pour origine des comptes qui ont ou affirment être d’une identité marginalisée ou bien sont initiées par des comptes qui se présentent comme agissant au nom des personnes marginalisées. Les disputes dégénèrent rapidement de discussions sur des positions réelles à de l’insulte, du fed/badjacketting,²¹ ou simplement à traiter quelqu’un de « blanc » ou d’« occidental » peu importe leurs identités réelles. Ça fonctionnes sur le plan rhétorique parce que ça part du principe, tenus par l’harceleur.euse et ses sous-fifres, que toutes les objections à l’argument qu’exprime une personne marginalisée doivent forcément être causées par la suprématie blanche, le patriarcat ou quelque autre forme de domination.

Ceci n’est pas unique aux espaces en ligne et arrive de manière fréquente dans nos scènes locales et nos cercles sociaux. Les rumeurs peuvent circuler avec encore plus de déformations parce qu’il n’y a pas de tweets ou de posts dont on peut faire une capture d’écran ou reposter, et nos mémoires sont faillibles. Un aspect du badjacketting en ligne est souvent l’utilisation de victimes anonymes et complètement invérifiables (ie., fabriquées) dont l’identité ne peut être révélée pour cause de défendre les victimes.²² Ces accusations tiennent la route parce qu’il y a une très grande quantité de chauvinisme et de privilège à l’intérieur de nos communautés et scènes. C’est pas dur de croire qu’un homme a harcelé sexuellement plein de femmes ou qu’un groupe à majorité blanche a traité un.e membre noir.e de manière raciste.

Quand des fausses accusations arrivent, et que quelqu’un se défends ou essaye de les démentir, iel est accusé de renchérir ou de « gaslighter » comme si la moindre auto-défense était en elle-même une preuve de sa nature problématique. De plus en plus, des termes piochés dans des séances de thérapie ou de pop psychologie sont utilisés, et il y a une incitation à être incendiaire immédiatement afin de rapidement avoir la communauté du côté de l’acteur malveillant qui émet les fausses accusations. Bien sûr, quand des accusations (fausses ou non) arrivent dans une scène qui n’a pas de mesures de contre-préjudices en place, elles sont ignorées et l’accusé.e continue son petit train comme si rien ne s’était passé. De l’autre côté quand elles sont émises dans une scène qui tends du côté des politiques de la déférence ou qui utilise des hiérarchies inversées, elles sont pratiquement impossibles à contrer. « Bien sûr que l’Homme nie le fait qu’il est sexiste. », « Bien sûr que la personne Cis nie le fait qu’iel est transphobe. » Les rumeurs peuvent continuer pendant des années et ne jamais partir et parfois la victime doit se retirer de la vie militante publique et adopter un rôle de coulisse ou bien travailler uniquement avec des petits groupes de personnes qui savent que les accusations sont des fabrications.

La personne qui harcèle dans ces cas-là peut amasser un certain capital social peu importe la réponse de la victime. Si cette dernière se retire, c’est vu comme une victoire pour les marginalisé.es face à un autre cas de suprématie blanche. Si elle combat les accusations, le tout se condense alors en disputes sans fin qui peuvent attirer des personnes bien intentionnées du côté de l’harceleur.euse. Si elle ignore le tout et va travailler avec un autre groupe ou bloque les personnes qui la harcèlent sur les réseaux sociaux, l’harceleur.euse peut ressortir éternellement cette action en la traitant comme preuve d’une « fuite de ses responsabilités ». Répéter ceci suffisamment souvent peut attirer une masse critique d’individus derrière la personne responsable du harcèlement à tel point qu’iel est intouchable et peut continuer ses attaques indéfiniment.

Ce qui commence par un.e personne malveillante attaquant une cible peut vite dégénérer et entraîner des scènes entières dans son orbite. Des ruptures émergent sur la base de ces accusations²³ et des organisations refusent de travailler les unes avec les autres sur la base de rumeurs. Souvent les spectateurs refusent de commenter pour éviter de se retrouver impliqués, mais leur silence peut alors être dénoncé et des organisations demanderont à d’autres organisations de faire des déclarations formelles. Éviter et ignorer ces campagnes est souvent impossible.

Les trolls du type 4chan savent que cette tactique fonctionne, et ce que l’on peut tirer de documents gouvernementaux nous dit que l’État aussi et qu’il les pratiquent. Des comptes tout neufs émergent et passent leur temps à accuser des activistes avec des identités dominantes d’être raciste ou sexiste, et des personnes y participent. Des individus et organisations avec 0 connexion au militantisme de terrain font de la controverse afin de se rendre intéressants et pertinents. Hors-ligne, ceci arrive aussi avec des petites organisations récemment fondées qui n’ont pas d’activités réelles et essayent d’acquérir de la notoriété en s’attaquant à d’autres organisations.

Pareillement, cette tactique utilisée par des harceleur.euses qui cherchent le pouvoir est aussi utilisée par des personnes abusives afin d’empêcher leurs victimes d’appliquer des processus de responsabilisation ou de justice transformatrice. Les personnes abusives qui sont, en moyenne, plus marginalisés sur un ou plusieurs axes identitaires peuvent être très difficiles à dégager d’une scène. Parfois iels n’ont même pas besoin d’utiliser intentionnellement leur identité contre leur victime pour que la communauté locale le fasse pour iels. Une personne abusive qui crie, insulte ou humilie quelqu’un en public peut se voir défendu.es de toute critique par une réponse à la victime qui lui intime que ce n’est pas bien de policer le langage. Un comportement toxique peut être excusé en disant que c’est une réponse au trauma, à des problèmes mentaux ou qu’il vient du fait d’être neurodivergent.e. Dans les cas les plus grotesques, l’abus est défendus comme une réponse justifiée de la part d’un individu marginalisé envers un membre d’un groupe dominant à cause du caractère légitime de la violence rétributive des opprimés contre les gens qui sont perçus comme des oppresseurs.

Ce type de harcèlement est difficile à opposer parce que personne ne veut être perçu comme la personne qui dit à quelqu’un de marginalisé que le harcèlement qu’iel a reçus à cause de sa marginalisation n’est pas réel. Les personnes extérieures à la situation ne peuvent pas distinguer clairement ce qui est réellement arrivée parce que ces rixes ressemblent à de réelles instances d’abus et de déni. Le résultat final est la disruption. Tout ça fais perdre du temps, assassine des réputations, cause des fractures et nous démoralise tout en dépeignant la scène comme bien plus problématique qu’elle ne l’est vraiment. Toutes les personnes qui font ça ne sont pas des flics, mais c’est indiscernable d’un comportement de flic.

Escroquer des dons

L’Entraide est vieille comme l’humanité, et une des formes qu’elle prends à l’ère moderne c’est les campagnes de dons en ligne sur des sites de levée de fonds comme GoFundMe ou sur les réseaux sociaux ou à travers des applications comme CashApp ou Venmo. Bien que celles-ci apparaissent occasionnellement en Europe, elles semblent être principalement utilisées aux USA²⁴ et leur contexte d’une « sécurité sociale » étatique à peine existante. GoFundMe déclara en 2019 puis à nouveau en 2021 qu’un tiers des donations qui passaient par leurs services allaient à des campagnes pour couvrir des frais médicaux. Lorsque le réseau personnel d’une personne ne peut pas aider à couvrir ses dépenses ou à assouvir ses besoins, l’Internet procure une allonge bien plus étendue et la possibilité d’obtenir le soutien nécessaire.

De manière anecdotique et en extrapolant d’autres aspects de la société,²⁵ il semblerait que les personnes déjà privilégiées ont un avantage sur les plus marginalisé.es en termes des fonds qu’iels peuvent recevoir de ce genre de campagnes. L’exemple le plus obscène de cela étant les célébrités qui peuvent facilement extraire des sommes à 6 chiffres de leurs fans pour couvrir des dépenses qu’iels peuvent déjà se permettre. Plus généralement, les campagnes pour aider les personnes blanches, conventionnellement attirant.es (selon les standards de beauté blancs/occidentaux), et jeunes tendent à atteindre leurs buts de levée de fonds plus rapidement et plus souvent. Mais je ne me focalise pas sur iels ici, c’est un autre problème.

Les campagnes de dons sont en concurrence les unes avec les autres dans une économie de l’attention où il y a des limites à la portée d’un post, aux fonds disponibles, et à l’investissement émotionnel d’un donneur qui doit choisir entre différentes campagnes. Certains individus dans le besoin comprennent que des fonds limités sont alloués entre toutes les personnes dans le besoin et en conséquence peuvent parfois ne demander que le strict minimum pour couvrir des dépenses essentielles à leur survie. D’autres ne font pas forcément preuve d’autant de scrupules. Iels sont incité.es à présenter leur situation comme extrêmement grave et à mettre en avant autant d’identités marginalisé.es que possible. Parmi les individus qui penchent à gauche, ces identités sont comprises comme preuves de désavantages sociaux, car statistiquement elles tendent à corréler avec ces derniers.

De plus, à cause de la concurrence, presque toutes les personnes qui commencent ces campagnes sont incitées à leur donner une portée globale. Des gens qui peuvent n’avoir besoin que de quelques centaines d’euros pour leur loyer et qui pourraient les collecter auprès de camarades dans leur scène locale se retrouvent en concurrence avec des campagnes du monde entier. Et ainsi, iels sont forcés de présenter leur campagne à l’extérieur de leur cercle social immédiat. Le résultat étant qu’un utilisateur quelconque qui fais défiler les posts et messages voit beaucoup, beaucoup de campagnes où il est difficile d’établir une chaîne de relations (ie., de la confiance).

Dans la masse de comptes avec de réels besoins, il y a des faux comptes prétendants être des individus marginalisés (ou qui exagèrent leurs propres besoins) et qui visent les gauchistes à travers une forme d’imposture par affinité. Iels s’appuient sur notre désir d’aider les plus marginalisé.es et tiraillent notre empathie ou notre sentiment de culpabilité. Des caractéristiques partagées par ces comptes et campagnes sont :

— Affirmer avoir au moins une, généralement plusieurs, identités marginalisées.

— Peu de followers, et beaucoup de ces derniers semblent être des comptes similaires.

— Un feed qui consiste presque entièrement de posts à propos de leurs propres appels à dons ou similaires.

— Des posts qui sont surtout ou même exclusivement des demandes d’argent ou bien des retweets/boosts de demandes d’argent de la part d’autres comptes.

— Des demandes très spécifiques avec une échéance très courte (par exemple : « j’ai besoin de 47 euros pour mon taxi pour rentrer à la maison pour que je ne sois pas vulnérable et seul.e à 1h du matin »)

— Beaucoup de hashtags associés à La Gauche, même s’ils sont aussi souvent libéraux et modérés.

N’importe quel filtre qu’une personne émets pour distinguer entre les personnes de confiance et les personnes qui ne le sont pas—dans n’importe quel contexte—va inévitablement mal catégoriser certaines personnes. Un filtre strict aura beaucoup de faux positifs, un filtre très permissif aura beaucoup de faux négatifs. Les caractéristiques listées au-dessus ne sont pas suffisantes seules, et même en se concertant avec d’autres personnes avant de faire un don ou de booster un message, il y aura des erreurs, ce que je veux dire c’est qu’il n’y a pas de règle unique stricte et que je n’essayes pas d’en proposer une ici.

Ces campagnes ne sont généralement pas remises en question à cause des normes sur lesquelles La Gauche se base pour défaire les normes du monde capitaliste et raciste dans lequel nous vivons. Comme les programmes d’État Providence établissent des critères d’éligibilité²⁶ aux aides afin de générer des entraves et de foutre la honte aux pauvres, les gauchistes qui essayent de déterminer si quelque chose est une arnaque sont accusés de recréer le même genre de pression dans ce marché du don. La moindre suggestion qu’un.e organisateur.ice de campagne puisses ne pas être réel.le ou qu’iel pourrait ne pas faire partie des communautés/identités qu’iel revendique est rejetée en bloc. De plus, personne ne veut être pris à accuser faussement—même sans le vouloir—une personne marginalisée de mentir à propos de sa propre identité puis se voir rappeler cette action constamment pour le restant de ses jours en ligne. Il y a une forte pression à ne rien dire et à simplement ignorer ces campagnes même lorsqu’elles sont identifiées.

Parce qu’il est facile de dénoncer des activistes dominants en ligne dans certains cercles de La Gauche, une tactique qui est souvent utilisée par l’escroc en même temps que les demandes de dons est l’accusation de sexisme ou de racisme. Iel peut envoyer un message privé avec son lien de campagne inclus une ou plusieurs fois, ou répondre à des posts sans rapport sur le feed de quelqu’un. Si ces liens de campagnes ne sont pas boostés ou qu’il n’y a pas de réponse aux messages, l’imposteur.ice peut prendre des captures d’écran des posts ou messages privés et déclarer que la raison pour laquelle la personne n’y a pas répondus est parce qu’iel est raciste. Faire cela permet à ces comptes louches de blanchir leur campagne à travers des comptes plus fiables, ce qui est tout simplement de la fraude par affinité.

Tout ça ne veut pas dire que tout ou même une majorité des campagnes sont des impostures, mais une portion d’entre elles le sont. Si vous pensez que toutes celles que vous avez vu passer sont honnêtes alors vous êtes sans doute le profil-cible visé par les impostures. Comme tout processus de modélisation de menace, on peut reconnaître un risque et agir en l’acceptant, ainsi si vous choisissez de ne pas filtrer les campagnes auxquelles vous répondez parce que vous ne voulez pas exclure quelqu’un qui pourrait avoir besoin d’aide, vous faites preuve d’une attitude tout à fait raisonnable, mais ça ne revient pas à affirmer que ces impostures ne se produisent pas à l’heure actuelle.

De plus, lorsqu’il n’y a pas assez de quelque chose pour que tous le monde reçoive sa part, il est peut-être prudent pour nous de bien discerner comment nous départageons nos ressources limitées. Ce genre d’échange monétaire est à somme-nulle. On a forcément un budget qu’on alloue entre différents programmes et individus dans le besoin, tout le fric qui est récupéré par un.e imposteur.euse est de l’argent qui ne va pas à aller quelqu’un qui en a désespéramment besoin.

Infiltration

En tant que membre d’un endogroupe,²⁷ on développe un certains sens de qui est membre et qui ne l’est pas. Celui-ci n’est pas totalement précis, mais ces intuitions peuvent être des bons points de départ à comment vérifier si quelqu’un est légitime. C’est quelque chose qui s’appuie sur le fait d’observer la personne dans sa totalité. Des nouveaux.lles arrivant.es peuvent activer ce sens parce que l’endogroupe est un contexte social qui ne leur est pas familier et les normes et maniérismes de celui-ci paraîtront inhabituels à une personne extérieure. Les endogroupes développent un sens esthétique qui peut être copié mais pas parfaitement, sauf si quelqu’un comprends vraiment ses nuances. Les manières de parler et la connaissance d’un sujet particulier peuvent signaler que quelqu’un ne fais pas partie de l’endogroupe parce que quelque chose qu’iel a dit est superficiellement similaire mais un manque de nuance trahit directement le fait que la personne qui parles n’a pas le même background que les personnes de l’endogroupe.

L’identité est un des marqueurs d’un endogroupe, et ceci est également vrai pour La Gauche. Il y a des endogroupes queers, des endogroupes trans et plus particulièrement des endogroupes transmasc. Des endogroupes peuvent se former autour de la catégorie raciale, du statut de migrant, de la religion ou de formes variées de marginalisation. Certaines appartenances peuvent être faussées, surtout le background de classe. D’autres comme la catégorie raciale sont beaucoup plus dures à simuler. La Gauche exagère la corrélation entre les identités marginalisées et les positions politiques radicales et a tendance à traiter les personnes aux identités marginalisées comme intrinsèquement radicales.

Nous avons également tendance à avoir un ensemble d’adversaires-archétypes. On les imagine comme l’incarnation de la suprématie blanche ou de la classe régnante corporatiste. Peut-être qu’iels sont des gens d’écoles privées ou bien iels ont un certains accent, des dents « parfaites » et des mains qui n’ont jamais connues le travail manuel. Grosso modo on imagine un flic d’âge moyen ou un jeune friqué qui se déguise en punk. Ce qui n’est pas totalement faux vu que la majorité des flics infiltrés au royaume-unis étaient des hommes blancs et dans les chiffres, le groupe minorisé le plus large chez les infiltrés étaient les femmes blanches. Les groupes qui s’organisaient sur des bases identitaires comme la race tendaient à être plus futés et à ne pas partir du principe que des taupes ressembleraient à des flics « typiques ». Cela dit, il y a aujourd’hui assez de diversité à l’intérieur des structures des forces de l’ordre et des agences de renseignement pour qu’elles envoient des agents dont les identités apparentes seront jugées fiables, et le filtre qui se résume à « se méfier des hommes blancs » est totalement insuffisant, surtout quand on sait que 99 % des activistes hommes blancs que l’on rencontre ne sont pas des flics.

Une affaire aux USA au début de 2022 illustre bien ce point.²⁸ La description d’une « policière aux cheveux roses appelée April Rogers » (alias « Chelsie Kurti ») m’a frappée comme exactement le type d’identité-comme-camouflage qui est difficile à relever et gérer :

Elle prétendait depuis quelques temps être une travailleuse du sexe afin de justifier pourquoi elle ne pouvait pas dire grand-chose sur ce qu’elle faisait, qu’elle avait des raisons d’avoir peur de la police et ne voulait pas qu’on lui pose trop de questions. Elle utilisait cette tactique pour donner l’impression qu’elle était une personne dont la privauté demandait une protection particulière, que l’on devait la voir, par défaut, comme quelqu’un qui avait trop de raisons de dire qu’elle avait peur de la police pour qu’on doute de sa crédibilité.

Je n’ai pas de contacts avec les camarades qui ont gérés ça et je ne suis pas en train de dire qu’iels n’ont pas bien compris ou gérer la situation ou qu’iels sont en tort pour leurs actions. Je mentionne cette affaire ici uniquement parce que c’est un cas exemplaire de comment des flics peuvent utiliser l’identité dans le cadre d’une infiltration.

Une tactique récurrente des infiltrés est de s’attirer les faveurs de leurs cibles. Ça peut se manifester comme le fait de toujours aider ou tout simplement d’offrir de l’argent et des objets. Notamment, l’infiltration de Mark Kennedy dans les groupes activistes écolos avait été facilitée par le fait qu’il avait un van et qu’il filait librement de l’argent à des activistes dans le besoin.

Certaines scènes locales dans le cœur impérial sont blanches à un degré disproportionné (et les hommes sont surreprésentés) dans des régions qui ont déjà une majorité blanche. En général—mais surtout dans ces scènes—il y a une certaine légitimité acquise par un collectif ou une bande lorsque celle-ci peut montrer avoir des membres qui ne sont pas juste des hommes (ou femmes) blanc.hes. C’est haut prestige d’être militant.e antifasciste non-blanc, non-homme-cis, et c’est haut prestige que de pouvoir se vanter de faire partie d’une équipe diverse.²⁹ C’est un signal que celle-ci est suffisamment anti-raciste ou anti-sexiste, et ça peut lui permettre d’être plus « d’actualité » en ayant un membre qui détiens une quelconque identité ou a un background différent et qui peut s’exprimer sur certains sujets par expérience plutôt que par connaissance d’abstractions académiques. Ceci est très visible quand ces groupes vont à la pêche à la diversité quand iels organisent des événements et ont besoin de porte-paroles qui ne sont pas que des blanc.hes.³⁰

Les groupes qui sont composés majoritairement d’individus qui détiennent des identités dominantes qui recrutent activement des personnes marginalisé.es—soit par désir honnête de diversité dans leurs rangs ou bien par cynisme et désir de légitimité- tendent à relaxer leurs standards d’admission pour les individus marginalisé.es par rapport aux individus aux identités dominantes. Cette relaxe se présente généralement comme des critères réduits de similarité idéologique et du niveau d’expérience requis. Cette relaxe est en conflit avec une part importante de la culture de la sécurité : être sensible aux personnes qui ne sont pas rompues à la culture militante. La police a documentée ses problèmes avec ce genre d’obstacles dans un papier de 2004 sur l’infiltration des mouvements anarchistes³¹  :

Peu d’agences sont capables d’investir dans des opérations qui requièrent des années de travail préalable afin de pouvoir rentrer dans une « cellule », surtout au vu des budgets en diminution et d’une demande en hausse d’attention pour d’autres sujets. L’infiltration est rendue plus difficile par la nature communautaire du style de vie (sous constante observation et examen) et la connaissance étendue tenue par beaucoup d’anarchistes, qui demande une très grande quantité de temps et d’étude afin de l’intégrer.

Cette observation vient d’une ère pré-réseaux sociaux quand les anarchistes ne faisaient pas tant de militantisme en ligne et n’avaient pas autant de conversations à travers des médias facilement enregistrable, donc il y a peu de chances que ce soit aussi vrai maintenant que ça l’était à l’époque. Malgré tout, on sait qu’une des manières de nous protéger est d’avoir des standards élevés pour le genre de personnes avec qui on milite parce que ça élève la barre d’efforts minimum à procurer afin de réussir à infiltrer nos actions. Je n’ai pas de preuve que les groupes qui vont à la pêche à la diversité ont été infiltrés à cause de ça, mais baisser sa garde pour laisser passer des individus qui ont des identités préférées ou à qui on fait implicitement confiance—ceux.lles qui peuvent procurer à cette équipe ce dont « elle a besoin »—c’est exposer le groupe à la fraude par affinité.

Faux Ami.es

Le caractère vague de La Gauche rends difficile à déterminer autant les ennemis nominaux que les alliés. Généralement les ennemis tendent à être le royaume-unis, les états-unis, et les autres États impérialistes européens ; les milliardaires, les patrons, et les propriétaires terriens ; et les flics. Ceci est seulement vrai de manière générale, parce qu’en fonction d’à qui on demande, certains « Flics du peuple » ou « milliardaires du peuple » sont plutôt sympa en vrai. L’impérialisme est souvent réduit aux nations anglophones et à l’Europe de l’Ouest. Les alliés tendent à être les groupes marginalisés (naturellement), les états historiquement impactés par ou opposés à l’impérialisme américain, et les états ou théoriciens qui à un moment de leur vie ont brandi des bannières et des drapeaux rouges. La Gauche tend à être bloquée dans une vision simpliste du monde qui se superpose plus ou moins aux lignes tracées entre Est et Ouest durant la Guerre Froide.

Pour beaucoup de gauchistes dans l’anglophonie, leur vision du monde se retrouve réduite à « USA/UK = méchants, leurs ennemis = gentils ». Ceci ne prends pas en compte la myriade de points de vues tenus par les personnes vivants sous ces États, et fais l’erreur d’embrasser la perspective nationaliste de l’unité d’un peuple et de son État. Ça ignore le fait que depuis les révolutions russes et chinoises et la chute de leurs soi-disant communismes, les États, les cultures à l’intérieur de leurs frontières et les partis politiques ont tous dramatiquement changés. Des acteurs étatiques ou adjacents aux États capitalisent sur tout ça et utilisent soit l’esthétique du communisme soviétique soit l’opposition irréfléchie à l’Ouest pour protéger leurs intérêts de la menace d’une analyse et action radicale à leur encontre. On voit cela lorsqu’il y a des applaudissements en faveurs de représentants des gouvernements russes ou chinois ou organes de presse. Des médias « alternatifs » ou « indépendants » comme Redfish ou TheGrayzone ne font que véhiculer de la propagande alt-impérialiste qui s’appuie sur le désir d’avoir une Gauche unifiée et forte afin de générer un soutien à l’idée Douguiniste d’un monde multipolaire.

Cet alignement, basé sur une esthétique, avec des alliés normatifs qui devraient être considérés comme des ennemis n’est pas limité aux parts de La Gauche où vivent les communistes avec un grand C. Les anarchistes sont actuellement en train de courtiser l’anarcho-primitivisme et l’anarchisme anti-civilisation, et quoique ces tendances de l’anarchisme ne sont pas nécessairement problématiques en elles-même,³² elles virent de temps à autre dans toutes sortes d’éco-extrêmisme qui est incompatible avec l’anarchisme ou même le gauchisme. Ceci se manifeste par des défenses de figures telles que Ted Kaczynski (qui bomba des gens innocents) et ITS (qui ont revendiqués des féminicides qu’ils n’ont même pas commis). Les miettes de valeur que leur critique de la « modernité » pourrait détenir sont totalement perdues dans leur mépris de la vie et de l’autonomie, et le verni d’anarchisme appliqué sur leurs textes pourrait finir par légitimer des idées dangereuses.

La fraude par affinité la plus flagrante en train d’arriver à l’intérieur de l’anarchisme, cependant, semble être à la limite de la pensée anarchiste insurrectionniste/nihiliste (et souvent anti-civilisation et égoïste) et dans les parts du mouvement Boogaloo³³ aux USA³⁴ qui sont les plus proches de l’anarchisme. Beaucoup d’entre eux ont adoptés une esthétique qui se veut anarchiste et qui est similaire à celle des insurrectos, y compris le A cerclé, l’étoile du chaos et l’esthétique glitchwave de leurs memes. Iels se font appeler anarchistes et citent des anarchistes célèbres tout en revendiquant une praxis et des buts qui sont explicitement en désaccord avec l’anarchisme. L’affinité que beaucoup d’anarchistes semblent ressentir avec eux.lles vient du côté edgy, de vouloir tirer sur le gouvernement, et le fait que les boog ne sont pas (toujours explicitement) des nazis. C’est pas clair à quel point le noyau du mouvement boog qui s’habille en anars pense vraiment être anarchiste, mais on sait que le national-anarchisme a essayé de faire de l’entrisme fasciste dans les espaces anarchistes, et on sait que les néo-nazis se déguisent en libertariens de droite afin de coopter et recruter dans ces espaces-là. Il nous faut croire qu’au moins une portion des boogs qui se présentent sous un jour anarchiste essayent de mettre en œuvre une imposture idéologique.

L’idée même de La Gauche Unie est une imposture affinitaire. Le terme est principalement déployé par les parts étatistes de La Gauche afin de gagner un peu d’obéissance de la part des gauchistes libertaires. Il affirme qu’il y a une identité partagée entre des parts incompatibles de La Gauche, et demande d’acquiescer devant les formes organisationnelles centrées autour du parti en échange d’un vague sens de camaraderie qui ôte ses griffes aux parts les plus radicales du tout. Les parts anarchistes de La Gauche sont efficaces à ce qu’elles font précisément parce qu’elles n’adhèrent pas à un code de conduite qui essaye de minimiser tout conflits entre compagnons voyageurs sur la route du socialisme. Une phrase (un peu réductrice mais bon) qui est restée coincée dans ma tête sur la question est :

L’ennemi de mon ennemi est l’ennemi de mon ennemi. Ni plus. Ni moins.

C’est pas parce que quelqu’un vous ressemble et parle comme vous, c’est pas parce qu’une organisation dit que vos buts sont les siens, qu’il faut se plier à eux et abandonner vos principes en faveur d’une grand coalition révolutionnaire imaginée. Ça veut pas dire qu’il faut tolérer les aspects de comment iels s’organisent ou leurs convictions qui contredisent les vôtres. On ne devrait pas rester confiner à un chemin idéologique étroit. Et s’exposer à de nouvelles idées, même lorsqu’on ne les adopte pas, peut nous aider à grandir éthiquement et politiquement. Ça peut être instructif même si on apprends que par contre-exemple, mais il faut se méfier de l’influence de ceux.lles avec qui on partage juste une esthétique et qui pourraient tenter de faire dérailler nos projets.

Escrocs et opportunistes

L’escroquerie³⁵ c’est quand quelqu’un utilises sa réputation, vraie ou fabriquée, à l’intérieur de La Gauche afin d’avoir un profit. De la même manière que les opportunistes qui se collent à un mouvement pour accéder au pouvoir même si iels ne sont pas soutenus dans cette action par les membres du mouvement. Ceci peut arriver de plusieurs manières, y compris faire une levée de fonds pour soi-même, créer une page Patreon pour devenir un.e activiste « rémunéré.e » puis empiler les briques de billets, s’auto-adouber à une position de leadership, poursuivre la gloire et la notoriété, ou s’élever à une position d’intermédiaire entre le mouvement et l’état.

Les escrocs et opportunistes n’ont pas besoin de manier l’identité au même niveau que les autres formes de fraude affinitaire à l’intérieur de La Gauche, et au plus haut niveau iels tendent à être des blanc.hes et/ou des hommes. La principale identité dont iels se revendiquent est généralement juste « de gauche », de l’anti-capitalisme ou d’un socialisme vague.

Une critique récurrente que les anarchistes ont à propos des syndicats est qu’ils utilisent la base, les membres des échelons les plus bas, pour élever les représentants syndicaux au même niveau que les patrons au lieu de détruire les hiérarchies qui ont menées à l’émergence du patronat pour commencer. Pareillement, les escrocs et opportunistes suggèrent souvent que leur statut et réputation sont nécessaires pour La Gauche. Iels donnent une voix aux personnes qui n’en ont pas (même si ces personnes sont très bien capables de parler), iels négocient en notre nom (sans nous demander notre avis), et iels orientent les discours et récits de manière disproportionné à travers les réseaux sociaux et les médias (comme si on ne pouvait pas gérer ces conversations nous-mêmes).

Un exemple est le prestige caché qui vient du fait de dire que l’on est un « chercheur antifasciste »—sinon ces gens ne seraient pas capables de s’élever à des hauteurs imméritées. De la même manière, à l’intérieur des milieux radicaux et académiques, il y a un certains prestige à détenir une identité marginalisée. Sinon on ne verrait pas autant d’affaires de blackface comme le cas de CV Vitolo-Haddad. Des influenceurs populaires, des « militants », des podcasteurs, et autres vont souvent affirmer être anarchistes ou anti-autoritaires, et tout ceci suffit à balayer les critiques sur le fait qu’iels agissent contre leurs principes établis. Pendant que des gens sont affamés ou doivent rationner leurs médocs, pendant qu’iels sont sans abris ou souffrent de dysmorphie, ces escrocs réclament des dons à travers leurs associations à but non-lucratif. Iels brassent du fric grâce aux souscriptions Patreon et aux campagnes temporaires. Iels s’achètent des maisons luxueuses avec l’argent de pauvres queers et antifascistes bien intentionné.es.

Au-delà de leurs actions qui, en surface sont contre-productive pour développer des communautés radicales de principe, l’existence de figures de leadership est en elle-même une menace à nos mouvements. Toute l’histoire de La Gauche est remplie d’appareils étatiques de sécurité visant les élites de mouvements comme moyen de disruption. L’élite a un intérêt direct à protéger sa position, ce qui veut souvent dire projeter petit à petit une posture politique de plus en plus modérée au fur et à mesure que le temps passe, mais aussi se plier aux demandes de négociation de l’État. Si iel échoue à négocier, iel est mis.e de côté et la prochaine personne est désignée comme nouveau.lle négociateur.ice en chef et peut ainsi tirer des bénéfices de cette position.

Les efforts contre-insurrectionnels des appareils étatiques de sécurité prennent en compte le jeu que les escrocs et opportunistes jouent et comment le capital social et l’argent sont les éléments moteurs de ces derniers. Des influenceurs sont utilisés pour faire passer des idées centristes dans des mouvements radicaux. Parfois iels sont même payé.es directement pour ça ! Des célébrités et influenceurs d’internet avec des identités marginalisées sont ciblés par des efforts de récupération où iels sont encouragés à parler en faveur du statu quo. Que ce soit pour briser des grèves ou pour appeler à des réponses « modérées » aux crises sociales.

Contrer ces efforts contre-insurrectionnels est un challenge à cause de la masse de libéraux bien intentionnés mais confus qui agissent comme fantassins du conservatisme et attaquent quiconque s’oppose à ces escrocs. L’identité de l’escroc, même lorsqu’iel agit directement à l’encontre du mouvement qu’iel affirme représenter, est suffisante pour lea protéger de toutes les critiques, et les personnes qui critiquent l’escroc sont désignées comme racistes ou sexistes.

Janvier 2023

J’ai commencé à écrire ce zine en juin 2022 mais l’ai laissé de côté parce que j’avais finis par attraper le covid. Ce qui m’a poussé à m’y remettre et le publier c’est le fait de voir les parties les plus libérales du fédiverse³⁶ perdre la boule lorsque les gens pointaient du doigt que le hashtag #fediblock, même s’il était bien intentionné (et inventé par des personnes marginalisées !), était souvent utilisé pour harceler des personnes marginalisées en répandant des accusations vagues et des demi-vérités. Tout ceci s’est produit juste après que la violeuse et indic Laurelei Bailey ait été démasquée comme modératrice d’une instance Mastodon³⁷ le tout après qu’elle ait utilisée sa position en tant que femme trans pour défendre le droit à abuser et attaquer d’autres femmes trans.

Pour mettre un autre cas dans la pile, entre le moment où j’ai soumis ce zine et qu’il a été relu, deux figures populaires dans les sphères anarchistes (anglophones) en ligne ont été outés comme abuseurs sexuels et imposteurs affinitaires : « Dennis The Peasant » (des USA) suivis d’Anarqxista Goldman (du royaume unis). Ce serait négligent de ma part de ne pas en parler.

Dennis a rapidement gagné en popularité en ligne en postant des opinions et memes anarchistes faciles, en jouant la provoc, et en suggérant un investissement personnel dans les insurrections Georges Floyd et dans la scène anarchiste de Portland beaucoup plus important que dans la réalité. Il cousait des patchs sur sa veste, écoutait du Pat the Bunny et chantait les louanges de Tiqqun et Foucault. Il a été outé et a ensuite admis avoir violé une personne et commis d’autres formes d’abus sexuels. Une fois doxxé, on a appris que c’était juste un gars friqué de l’argent de papa et maman qui étudiait en école privée et avait peur de mettre les pieds dans les infoshops.

Anarqxista a eue une ascension similaire en ligne grâce à sa production prolifique (en quantité seulement) de bouquins, son attitude d’anarcha-féministe combative, et aussi il ne faut pas l’oublier parce qu’elle était une femme qui se présentait sous un jour hyper-sexuel, était conventionnellement attirante et une travailleuse du sexe (TDS). Elle postait aussi des memes et opinions anarchistes qui demandaient peu d’efforts. Quand ses positions pro-pédophilie n’étaient pas suffisantes pour la faire virer des espaces de gauche, elle est morte, héroïne parfaite, en défendant une victime d’une situation d’abus domestique. Sauf qu’elle n’a jamais existé parce qu’Anarqxista était la création d’Andrew Peter Lloyd, un gars cinquantenaire qui utilisait son personnage (et au moins un autre personnage préexistant) afin de soutirer des services sexuels auprès de TDS et des photos nues de personnes, en lignes.

Ces deux individus ont explicitement utilisés l’anarchisme comme couverture pour gagner accès aux corps de femmes. Les deux utilisaient des valeurs et identités à haut-prestige afin de s’élever. Les deux s’appuyaient sur le fait que les gens avaient confiance dans leurs positions politiques et identitaires avouées pour tirer profit d’eux.lles. Mais, plus important, les deux présentaient des signes avant-coureurs venant de leurs postures politiques incomplètes, merdiques ou incohérentes qui ont alertées des membres plus expérimenté.es de la communauté, et ces signes furent ignorés ou rejetés par d’autres. Beaucoup des personnes qui furent abusé.es le furent après que Dennis ou Anarqxista aient dit des choses problématiques. En ligne et hors-ligne, ces choses n’arrivent pas de nulle part. Il y a des signes.

Dennis et Anarqxista recyclaient tous deux des memes et postures génériques afin de gagner en légitimité. De là on peut supposer que la barrière du savoir qui ralentirait l’infiltration, que nous avons mentionné auparavant (le fait que les flics pensent que nous autres anars on lit trop pour être infiltré.es), n’est plus d’actualité en ce qui concerne l’ascension dans les espaces en ligne. Mais ce n’est pas « juste un problème de trucs en ligne» non plus étant donné que Dennis et Anarqxista ont réussis à utiliser leur légitimité en ligne pour s’introduire dans des espaces physiques. Si trop de lecture est une barrière d’accès pour les flics, mémoriser quelques répliques au lieu d’avoir une analyse politique réelle sera un raccourci qui leur servira peut-être.

Bien qu’il n’y ait pas un gouffre fort entre les espaces en ligne et hors ligne, il y a quelque chose à dire sur comment les personnes nouvelles à la lutte politique radicale interagissent avec les espaces en ligne. Tous le monde ne peut pas faire du travail de terrain à cause de trucs comme l’isolation géographique, ou les problèmes de santé physique et mentale. Des formes organisationnelles et des travaux intellectuels anarchistes légitimes peuvent venir d’espaces en ligne mais ceux-ci présentent des barrières d’entrée assez basses. Pourtant ces espaces sont traités par leurs utilisateur.ices comme interchangeables avec des infoshops ou des squats. Dans les espaces physiques, les affirmations sont plus faciles à vérifier. Si quelqu’un affirme avoir été dans cet espace depuis très longtemps ou même avoir été à un événement spécifique, ça peut être facilement vérifié. Dans le monde physique, les gens acquiers une réputation qui les suit et c’est pas facile de s’en débarrasser en créant un nouveau compte. Ces espaces peuvent aussi tenir les nouveaux.lles à des standards pour leurs comportements et convictions mais avec les espaces en ligne, les gens peuvent juste se balader à droite à gauche et trouver des communautés qui n’ont aucun attachement à de la théorie ou de la praxis anarchiste réelle et aucun.e ainé.es pour aider à guider les nouveaux.lles. Des comportements et opinions tellement inacceptables qu’ils susciteraient un poing dans la gueule dans les espaces hors-ligne ne vont souvent pas générer la moindre conséquence dans les espaces en ligne. Même en regardant seulement les sous-cultures anarchistes en et hors ligne, cette esquive involontaire des comportements de merde fait pencher la fenêtre d’Overton et donne l’impression que des sujets inacceptables sont OK. Des choses qui feraient que Lloyd se ferait dégager d’une réunion et défoncer la gueule sont des choses qu’Anarqxista peut se permettre de dire en ligne sans aucune conséquence.

Plus que la traçabilité des affirmations ou le besoin d’avoir des conséquences à certaines actions, il y a le fait que la communication asynchrone à faible bande-passante des proses, émojis et aussi parfois quelques GIFs rends plus difficile de vraiment déterminer le caractère de quelqu’un, même si ceci est contrebalancé par les gens qui expriment tout haut leurs opinions merdiques. En personne, quelqu’un n’aura pas plusieurs minutes ou même des heures pour construire une réponse si iel a l’impression qu’on sait qu’iel ment. La nature rapide d’une conversation signifie que dans les 10 minutes d’une discussion continue en ligne vs hors ligne, beaucoup plus d’information serait transmis par les mots seuls. Et ça c’est sans parler des autres indications vocales comme l’intonation, l’accent ou des signaux visuels comme la gesticulation, la posture ou la tenue d’une personne. Le fait de parler à quelqu’un en personne donne beaucoup plus de chances de remarquer des traits occultés. Peut-être que quelque chose ne va pas, et souvent ce n’est rien, peut-être que la personne est neurodivergente ou juste pas familière avec les coutumes de l’espace. Mais peut-être qu’une étrangeté mérite qu’on s’y penche un peu plus, et parfois ça suffit à tout dérouler.

La faible barrière d’entrée et le contact minimal que nous échangeons à travers des posts et des webchats comparés aux espaces physiques partagés rends plus facile de se faire passer pour un.e anarchiste et d’être accepté.e. Les espaces en ligne sont exceptionnellement susceptibles à la fraude par affinité surtout chez les personnes récemment radicalisées dont le premier contact avec La Gauche s’est fait à travers les espaces en ligne.

Contre l’imposture par affinité

La fraude affinitaire est un problème de culture de la sécurité à cause de la manière avec laquelle elle est utilisée pour faire du mal aux individus et mouvements. Ce n’est pas le problème le plus important, mais ne pas y faire face nous laisse vulnérables à certaines attaques. Nous pouvons changer nos normes et notre culture de la sécurité pour prendre en compte ce genre d’impostures tout en retenant la solidarité et l’altruisme qui sont fondamentaux à La Gauche.

Ce zine a pris pour focus particulier comment l’imposture par affinité se produit dans les espaces en ligne parce qu’elle y est surreprésentée comparée aux espaces hors-ligne mais aussi parce que l’imposture par affinité est utilisée comme outil rhétorique. Les espaces en ligne sont purement discursifs, donc les gens utilisent ce qu’iels peuvent pour gagner n’importe quel débat ou convaincre d’autres personnes de rejoindre leur camp. C’est là que la fraude affinitaire est la plus perceptible.

Il n’y a pas de solution acceptable à la fraude par affinité qui implique de cesser d’être solidaire avec les groupes marginalisés ou de les placer sous plus de surveillance comparé à leurs équivalents dominants. Il n’est pas faisable de couper l’accès à des fonds qui sauvent la vie des gens juste parce qu’une part de ces fonds pourrait aller à des escrocs ou imposteur.ices. Tant qu’il y a des acteurs malveillants avec des identités marginalisé.es, il y en aura aussi beaucoup d’autres avec des identités dominantes. On peut dénoncer les mauvais comportements lorsqu’on les remarque, mais des groupes dominants dictant à des groupes marginalisés comment ranger tout ce bordel ne nous amènera nulle part. La solution est de réparer nos scènes pour que ce comportement ne se perpétue pas.

La nature exacte de toute solution dépends de la nature de la scène où l’imposture prends place. Ce qui suit c’est juste quelques suggestions sur comment ces problèmes peuvent être résolus, mais ce ne sont pas des édits sur quoi changer.

Les harceleur.euses et personnes abusives peuvent facilement accuser les personnes avec des identités dominantes d’être des racistes ou des sexistes à cause de la fréquence à laquelle c’est vrai. La solution n’est pas de douter de toutes accusations de mauvais comportement, mais d’éradiquer les mauvais comportements dans un premier temps pour que chaque accusation soit prise sérieusement et réellement étudiée et résolue. Une part du mode opératoire des imposteur.euses est d’utiliser des preuves vagues ou même fausses de comportement problématique. Étant donné que dans les cas de réel abus, il faut un respect pour les désirs et l’anonymat des victimes, on ne peut pas demander des preuves pare-balles de l’abus, mais, au plus haut degré possible, on devrait demander aux dénonciations et accusations d’avoir suffisamment de preuves pour démontrer qu’un comportement s’est réellement déroulé. Particulièrement dans les espaces en ligne où les preuves devraient être suffisantes. Même si les captures d’écran peuvent être fabriquées, n’avoir aucune preuve à l’appui est un red flag facile à repérer. On n’a pas une capacité infinie pour la justice transformatrice, et tout comme on dit aux violeurs qu’iels doivent dégager indéfiniment, les gens qui harcèlent et perturbent, qui ressentent le besoin de foutre la merde en permanence, doivent être jetés hors de nos scènes.

Si nos collectifs, bandes, et réseaux sociaux sur-représentent les gens avec des identités dominantes, il faut qu’on réfléchisse à pourquoi c’est le cas. Les effets du changement qu’on opère ne seront pas immédiats, et dans certains cas ce changement doit s’appliquer à des scènes entières (sinon comment est ce que des personnes marginalisées peuvent même savoir que votre groupe est sûr pour iel ?). Partir à la pêche à la diversité laisse une étrange ouverture à l’infiltration et c’est en créant des réels liens de solidarité que nous la fermerons.

Le développement et la prévalence de techniques analytiques guidées par des principes idéologiques sérieux est probablement la meilleure réponse à la fraude par affinité quand celle-ci opère sur le court terme. Les imposteur.euses comptent sur le fait que leur imposture ne sera pas nommée pour qu’elle soit un succès. La détecter, la nommer, et ensuite la repousser en faisant usage de réels principes de solidarité et d’anti-autoritarisme tends à avoir un certains degré de succès. Bien sur ça ne marchera pas tout le temps, mais ça peut planter quelques germes de doute dans la tête des spectateur.ices et participant.es à l’imposture. Peut-être que la prochaine fois que la personne essayera de ressortir ses conneries et de se cacher derrière son identité, iel aura un allié.e en moins.

Ce que l’on ne peut pas faire c’est de répéter ce que les pires politicien.nes de la déférence font et d’accuser toutes les personnes qu’on aime pas de ne pas réellement appartenir aux identités qu’iels revendiquent. Nos arguments et positions doivent être synthétisés à partir des expériences vécues des personnes marginalisées et d’un cadre politique et éthique. Une position est fragile parce qu’elle ne reflète pas la réalité ou n’est pas alignée avec une politique émancipatrice. Une position est solide à cause du monde qu’elle aide à construire, et pas à cause de l’identité de la personne qui la présente.

Une leçon qui peut être dure à apprendre est que l’anarchisme est son propre projet. Il a bien moins en commun avec le stalinisme ou la social-démocratie que les promoteurs de ces idéologies n’oseraient l’avouer. On a pas besoin d’unité, et on a pas besoin de se plier aux autorités qui affirment parler au nom de ces idéologies. De temps à autres on va travailler en parallèles à iels et ça peut même être mutuellement bénéfique, mais il faut qu’on le fasses selon nos propres conditions. Une intégration étroite dans leurs structures empêche les principes anarchistes de se développer, et souvent les abus et vulnérabilités à l’infiltration qui prolifèrent dans ces organisations nous affectent aussi. La Gauche Unitaire est un spectre d’un passé qui n’ a jamais existé, et il faut arrêter d’écouter les autoritaires qui nous disent qu’on est pareils.

Si le but de la culture de la sécurité est de minimiser la perturbation, que cette dernière émerge sous la forme de l’emprisonnement ou de boucles discursives sans fin, alors il faut que nous soyons très attentif.es à comment la fraude affinitaire peut foutre le bordel à l’intérieur de nos mouvements. Les approches intersectionnelles sont très importantes, mais la déférence instinctive au nom de l’intersectionnalité peut permettre à des acteurs malveillants d’exploiter notre empathie et perturber notre capacité à militer.

Comme dit auparavant, ceci n’est pas le problème le plus pressant, mais on ne peut pas prétendre que ça ne se produit pas, non plus. Quand on estime le risque, on peut finir par l’accepter si les mitigations nécessaires sont trop coûteuses. Peut-être que l’on choisis d’accepter le risque de disruption parce que l’on ne pouvait pas supporter de ne pas prendre au sérieux une accusation d’abus ou une demande de don. Peut-être que vous choisirez de mitiger les risques que présente la fraude affinitaire parce que vous avez vu les dommages qu’elle amène aux réseaux de relations. Il y a plus de chance que ce soit quelque chose entre les deux. Je ne peux pas vous dire quelle approche mènera définitivement à une situation de moindre mal. Je peux seulement caractériser le phénomène et espérer que chaque individu et groupe peut réfléchir sur comment la fraude affinitaire peut perturber leur capacité à s’organiser.

Notes de bas de page

1. Bien sûr certaines formes de populisme de droite ont convaincues les blanc.hes, les cis, les hommes (en général les trois en même temps) qu’iels étaient ceux.lles qui étaient opprimé.es par les personnes réellement marginalisées, donc ce n’est pas une caractéristique unique à La Gauche de se qualifier de soutien des opprimé.es. On peut également pointer du doigt le fait que de grandes parts de La Gauche n’aident pas vraiment les marginalisé.es bien qu’elles affirment ou pensent le faire.

2. Le doxxing désigne le fait de faire fuiter l’identité et/ou l’adresse physique d’une personne sur les réseaux sociaux ou sur le web plus généralement à des fins néfastes.

3. « financial disruption » dans le texte original, comprise comme le fait d’affecter la capacité d’une personne ou d’un groupe à avoir accès à des ressources monétaires/financières, etc.

4. Besoin d’en connaître est une expression utilisée pour désigner la restriction d’accès à l’information à l’intérieur d’une organisation en fonction du statut et de la fonction de telle ou telle personne dans telle ou telle part de l’organisation : https://fr.wikipedia.org/wiki/Besoin_d%27en_connaître)

5. « Office of Strategic Services », le bureau qui précède à la CIA dans l’histoire du renseignement américain.

6. « Counter intelligence programme », programme de contre-intelligence, ou de contre-espionnage.

7. Psyops est un terme désignant les opérations psychologiques : des opérations visant à exploiter les perceptions et états sensibles et mentaux de personnes à des fins stratégiques.

8. République Démocratique Allemande, « l’allemagne de l’Est » durant la guerre froide.

9. « Joint Threat Research Intelligence Group », une division du GCHQ (« Government Communications Headquarters », une agence de renseignement du royaume-unis).

10. Un slogan féministe anglophone connus, particulièrement associé à #MeToo.

11. « brocialists and manarchists » dans le texte original

12. « bigots/bigoted » dans le texte original.

13. « border crisis » dans le texte original.

14. Même si une grande part de tout ça c’est juste de la parlotte et qu’il y a beaucoup d’endroits où les réfugié.es sont mal soutenu.es et marginalisé.es par les radicaux qui ne veulent pas être distrait.es de leurs agendas basés sur des textes écrits par des vieux mecs blancs morts il y a de cela un siècle.

15. Même les parties les plus merdiques de La Gauche qui sont activement et fortement racistes peuvent quand même admettre que leurs opinions ont un faible prestige, et elles peuvent avoir à les cacher ou à ne pas les mettre en action de manière directe.

16. « Western-centric » dans le texte original.

17. En anglophonie, le terme « separatist » n’a pas la signification et le contexte qu’on lui connaît en france. Ici il est employé pour désigner des groupes ou personnes souhaitant mettre en œuvre une séparation sur une base ethnique ou raciale de différentes populations et communautés.

18. Cependant, beaucoup de ces grands comptes ont des liens avec des médias d’état et il y a une quantité étrange d’argent sale de conservateur droitard qui circule dans la Gauche autoritaire. Mais on a même pas besoin de partir du principe que ces influences soient directes, ça pourrait juste être des idiots utiles ou des traîtres qui soutiennent une cause impérialiste.

19. C’est pour ça que les « follow-trains » (par exemple #NoComradesUnder1k), ou le fait de booster/suivre des comptes au hasard afin qu’ils arrivent à une étape arbitraire n’est pas une bonne idée. Les followers, autant en terme de volume que de qui suit qui, signalent une certaines légitimité et nous devrions faire attention à qui nous l’attribuons. Agissons avec discernement.

20. « online mobs » dans le texte original.

21. Fedjacketing : c’est le fait de désigner quelqu’un comme un agent des forces de l’ordre ou un agent étatique sans preuve tangible.

Badjacketing : le fait de désigner quelqu’un comme une étant personne qui est problématique et refuse de changer.

Les terme font référence aux fichiers (« jacket ») utilisés pour classer les dossiers de police.

22. L’anonymat est fréquemment utilisé de manière justifiée afin de protéger les victimes d’abus de représailles de la part d’une personne abusive iel-même ou des gens qui s’alignent avec cette personne. Cependant il y a souvent un aspect vague aux victimes inventées comme le fait de ne pas pouvoir dire quand et où l’abus s’est produit, ou bien manquer de spécificités sur ce qui s’est vraiment produit. Ceci ne veut pas dire qu’une personne qui ne veut pas ou ne peut pas parler de ses traumas est en train de mentir. Déduire le caractère véridique d’une situation où l’on n’était pas présent.e est toujours quelque chose de très risqué.

23. Bien sûr ces schismes arrivent également lorsque quelqu’un est réellement coupable de harcèlement et que ses ami.es refusent de l’admettre ou de s’opposer aux dommages que la personne a commis.

24. Quand on regarde du côté du cœur impérial en tout cas, ça semble être centré autour des USA. En tant que personne qui ne peut lire que des langues romanes et germaniques et qui a un contact minimale avec la périphérie globale je ne peux pas dire si elles sont utilisées dans ces endroits/contextes. Je ne sais pas.

25. J’ai essayé de trouver des papiers de recherche sur le sujet pour confirmer mais j’ai échoué. Ça semble vraiment vraiment vrai, mais sans information vérifiée, je ne veux pas l’affirmer d’une manière trop directe.

26. « means testing » dans le texte original.

27. « ingroup » dans le texte original, désigne un groupe social auquel quelqu’un s’identifie comme membre.

28. How an Undercover Colorado Springs Police Officer Tried to Entrap Leftists with Illegal Firearms Charges, Colorado Springs Anti-Fascists. It’s Going Down.

29. Ce qui ne veut pas dire qu’il ne faut pas attacher de la valeur à ça, juste qu’au-delà du fait que c’est désirable d’un point de vue éthique, avoir une organisation diverse peut lui donner une certaine notoriété.

30. C’est pas mauvais en soi, dans le sens que c’est bien de vouloir partager leur plateforme, mais le fait qu’iels n’attirent pas ce genre de personne de manière spontanée suggère qu’ils n’ont pas déconstruit tous leurs *-ismes assez bien ou qu’iels n’ont pas assez de contre-préjudices pour que les personnes marginalisé.es se sentent bienvenu.es et sur un pieds d’égalité.

31. Anarchist Direct Actions: A Challenge for Law Enforcement, Randy Borum and Chuck Tibly, Studies in Conflict & Terrorism, DOI: 10.1080/10576100590928106.

32. Mais dans leurs meilleurs moments, iels restent pas si bien que ça, mais ne me croyez pas sur parole, allez lire le texte de William Gillis, A Quick And Dirty Critique Of Primitivist & AntiCiv Thought.

33. Le mouvement d’extrême droite quasi-milice anti-gouvernement dont le nom vient d’une blague stupide : « Civil War 2 : Electric Boogaloo »

34. Je prends pas les US comme exemple parce que je les aime pas mais vous autres ‘ricains, malgré vos contributions incroyables, vous arrivez parfois à avoir tort de manière remarquable autant en bizarrerie qu’en volume de voix. Mais je blâme aussi bien entendus les compagnies de la tech et leurs algorithmes qui inondent l’internet de vos propos.

35. « grifting » dans le texte original dont l’utilisation en argot anglo englobe plus que l’escroquerie seule et est utilisé spécifiquement pour désigner des arnaqueurs politiques comme alex jones, un analogue en france pourrait être thierry casasnovas qui surfe sur la vague covidosceptique pour vendre ses remèdes miracles.

36. Les services de publications/réseaux sociaux fédérés comme Mastodon

37. Elle avait précédemment été démasquée comme modératrice du subreddit /r/antiwork, ce qui est une histoire pour un autre jour.