Roderick Long, Can We Escape the Ruling Class? Это эссе, написанное Родериком Лонгом, впервые было опубликовано осенью 1994 года в журнале Formulations, издаваемом фондом Free Nation Foundation.

Природа правящего класса.

Мы привыкли рассматривать “правящий класс” как марксистскую концепцию, однако, это понятие имеет долгую домарксистстскую историю – оно фигурирует у историков Древней Греции и Рима, а классовый анализ сыграл центральную роль в идеологии классического либерализма 18-го и 19-го веков. Если решения и действия внутри политической машины преимущественно контролируются определённой группой людей, и они служат для продвижения интересов и удержания власти этой конкретной группы, то правильным названием для такой группы людей будет “правящий класс”. Наличие правящего класса – плохо, и это очевидно. В связи с этим, возникает два вопроса:

1 Как правящий класс удерживает и реализует свою власть?

2 Возможно ли построение политической системы, которая не становится жертвой правящего класса?

По поводу первого вопроса: я не думаю, что правящему классу необходимо реализовывать свою волю или продвигать свои интересы сознательно. Да, это происходит часто. Но, гораздо чаще, на мой взгляд, происходит так, что замечается или энергично критикуется именно та предлагаемая или принимаемая в правительственной среде политика, которая враждебна по отношению к тем, у кого есть власть, влияние и выражение групповых интересов, тогда как политика, враждебная по отношению к рядовым гражданам – к тем людям, кто слишком занят, чтобы следить за тем, что делают власти, к тем, кто недостаточно богат, чтобы нанять адвокатов, к тем, кто слишком разобщён, чтобы их голоса громко звучали – такая политика, как правило, не встречает сопротивления. Всё это создаёт некий механизм фильтрации, отсеивающий законодательство, вредящее власть предержащим и, в тоже время, механизм, позволяющий пропускать беспрепятственно именно те законы, которые вредят слабым и беззащитным. Неважно, намеренно или нет, результатом такого положения дел является всё более и более значительный разворот государственной власти силой некоей невидимой зловредной руки в сторону продвижения интересов правящих кругов за счёт принесения в жертву интересов слабых.

Бюрократы и плутократы.

Как бы то ни было, правящему классу вовсе и не обязательно быть монолитным. Фактически, большинство образцов правящего класса разделено на две обширные фракции, которые мы могли бы назвать политический и корпоративный классы. Политический класс составляют те, кто напрямую контролирует управление государством – политики, госслужащие и им подобные; с другой стороны, корпоративный класс состоит из очень богатых квази-приватных бенефициаров государственной власти – получателей субсидий, государственных контрактов и грантов на монопольные привилегии. Эти две группы можно было бы назвать Бюрократы и Плутократы.

Эти два крыла правящего класса имеют схожие интересы и работают сообща. В тоже время, интересы этих групп не идентичны и каждая сторона стремится занять место доминирующего партнёра в отношениях. Когда верх берёт политический класс, то политика приобретает направленность в сторону социализма, когда же наоборот, корпоративный класс одерживает верх – политика смещается в сторону фашизма. В современных США обе основные политические партии сотрудничают (главным образом неосознанно, посредством упомянутого выше процесса с участием невидимой руки) в продвижении интересов обеих фракций правящего класса – но, Демократы больше склоняются на сторону Бюрократов, а Республиканцы, скорее, благоволят Плутократам.

Эта модель превосходно служит для прогнозирования политики Демократов и Республиканцев. Высокие налоги для бедных соответствуют интересам обеих правящих партий и поэтому обе партии реализуют именно такую политику, их риторика не имеет значения. Однако, высокие налоги для богатых обогащают правящий класс за счёт корпоративного класса, поэтому Республиканцы поддерживают снижение налогов на прибыль, а Демократы ему противостоят. В сфере здравоохранения Демократы выступают за социализацию медицины – это даёт политическому классу контроль над медицинской отраслью, тогда как Республиканцы стремятся к сохранению статуса кво – это в целом сохраняет медицину в руках квази приватных бенефициаров привилегий от государства, таких как страховые компании и Американская Медицинская Ассоциация. (Настоящий свободный рынок в медицинской отрасли – это как раз то, что каждая из фракций хочет видеть меньше всего.) Обе партии заинтересованы в ограничении владения оружием для того, чтобы держать популяцию подданных безоружной и покорной, тем не менее, для корпоративного класса этот интерес сбалансирован противоположной заинтересованностью в доступности оружия на благо крупных производителей оружия, поэтому Демократы всегда категорически поддерживают ограничения владения оружием, а Республиканцы лишь умеренно против таких ограничений. Подобных примеров много. Поэтому, большинство политических дебатов в этой стране суть мелкие ссоры внутри самого же правящего класса.

Ещё раз позвольте мне подчеркнуть мысль о том, что очень немногие Республиканцы или Демократы сознательно разрабатывают схемы по продвижению своих классовых интересов, и, я полагаю, что большинство из них искренне питают благие намерения. Однако, необходимо учесть, что согласно опросам (см. книгу Маддокса и Лили «За гранью либерального и консервативного», изданную институтом Катона), только лишь примерно половина американских избирателей разделяют Республиканскую или Демократическую идеологию. Но, какими бы искренними в своих взглядах представители этой половины ни были, их мнение будет услышано и их представители продвинутся на пути политической карьеры только лишь потому, что это послужило интересам правящего класса. (Повторюсь, под правящим классом я понимаю вовсе не тайное сообщество заговорщиков, которые, разумеется, иногда возникают, и, порой, с лёгкостью, благодаря концентрации власти; скорее, я вижу в правящем классе случайное слияние интересов, которое имеет тенденцию автоматически питать само себя вечно.)

Причины для оптимизма.

Если мы отменим государство, то исчезнет ли вместе с ним и правящий класс? Или правящий класс всё-таки выживет (или возникнет новый правящий класс) и преуспеет в переустановлении власти государства?

Несомненно, политический класс исчезнет вместе с государством, однако, что будет с корпоративным классом?

В общем, все соглашаются с тем, что правящий класс и могущественное государство взаимно укрепляют друг друга – всемогущее государство обеспечивает властью правящий класс, который, в свою очередь, использует полученную власть и влиятельность для поддержки государства. Являются ли эти причинно-следственные связи нерушимыми законами естественной социологии, с которыми невозможно ничего поделать, или это просто тенденции, которые можно контролировать, имея соответствующую настороженность?

Классовый анализ по традиции принимал две формы. Это социалистическая версия, начинателями которой были Жан Жак Руссо, Анри де Сен Симон и Карл Маркс, и, согласно которой, правящий класс есть доминирующий фактор, правящий класс не нуждается во всемогущем государстве для своего восхождения – когда он возникает, то он захватывает или заново создаёт государственный аппарат для преследования своих целей. Как только социалисты-радикалы возьмут в свои руки государственный аппарат и используют его для ликвидации свободной конкуренции, то правящий класс немедленно исчезнет и государство утратит тенденцию взращивать новый правящий класс и оно вместо этого может быть использовано для прогрессивных целей.

Диаметрально потивоположные взгляды содержит классическая либеральная версия классого анализа, поинерами которой были Адам Смит, Шарль Комте, Шарль Дюное, Августин Тьерри, Бенджамин Такер и Лисандер Спунер. Согласно этой традиции, правящий класс не возникает из свободной конкуренции, он создаётся властью государства. Покуда всемогущее государство имеет место быть, ликвидация правящего класса не приведёт ни к чему – один правящий класс просто будет замещён другим. Итак, социалисты пытаются решить проблему концентрацией своей критики на экономической власти частных лиц, тогда как классические либералы склонны к сосредоточению на централизованной политической власти. Для социалистов не важно придавать большого значения государству, поскольку они стремятся к предотвращению социоэкономической стратификации, классические либералы не беспокоятся о социоэкономической стратификации, так как они видят цель в значительном сворачивании власти государства.

На схеме ниже, непрерывная линия со стрелкой между А и Б символизирует сильную каузальную взаимосвязь (т.е. А, как правило, приводит к Б, а Б полностью зависит от от А), а пунктирная линия обозначает слабую корреляцию. (Более оптимистический анализ содержал бы две пунктирные линии со стрелкой в этой схеме, полагая что взаимосвязь между социоэкономической стратификацией и политической властью совсем не является проблемой; более пессимистичный анализ показывал бы обе линии непрерывными, говоря о том, что проблема фундаментально неразрешима

Я считаю, что есть веские причины принять именно классическую либеральную модель. Политическая власть усиливает влияние богатых, превращая их во всемогущую элиту (см. мои статьи “Кто же Скрудж?,” в Formulations, том. I, № 2, and “Закат и упадок частного права в Исландии,” Formulations, том I, № 3), однако, в отсутствие государства, конкуренция служила бы сдерживающим фактором для  политической власти. Таким образом, я бы провёл непрерывную сильную линию стрелки от политической власти и к социоэкономической стратификации, а слабую, прерывистую, линию стрелки я бы поставил от социоэкономической стратификации к политической власти.

Слабая стрелка не есть тоже самое, что и полное отсутствие стрелки, так как тенденция взаимосвязи всё равно содержится в ситуации и требует настороженности. А также, экономический анализ показывает, что прежде всего правящий класс есть креатура государства и никак иначе.

Причины для пессимизма.

Есть и ложка дёгтя в бочке мёда. Города-государства древнего мира, я имею в виду греческие города, такие как Афины, Спарта и Коринф, а также Рим во времена раннего республиканского периода, имели на удивление слабые и децентрализованные правительства, в которых нет того, что мы называем полицией. (Регулярной полиции не было в Риме до периода правления первого императора – Октавиана Августа). Эти города-государства были классовыми обществами с могущественным и эффективным правящим классом. Откуда происходит власть правящего класса, если не от всемогущего государства?

Историк Мозес Финли изучил этот вопрос и пришёл к выводу, что правящий класс поддерживает свою власть через механизм патронажа:

“Древний город-государство не имел полиции, кроме относительно небольшого числа рабов, находящихся в общественной собственности, в распоряжении разных магистратов, а армия не выполняла широких полицейских функций до замены городов-государств монархиями… Древний город-государство имел гражданскую милицию, которая обретала вид армии только после призыва к действию против врага из внешнего мира. [Также], греческий город-государство или Рим в норме могли обеспечивать исполнение решений правительства… Если греческие и римские аристократы не были ни вождями племён, ни феодальными воеводами, то тогда их власть должна была опираться на нечто иное… на их богатство и на способы перераспределения благ их богатства.”(М.И. Финли, Политика в древнем мире. (Cambridge: Cambridge University Press, 1994), стр.  18-24, 45.)

В сущности, классы богатых сохраняли власть подкупая бедных. Каждая семья богачей имела многочисленную группу своих сторонников из простолюдинов, которая служила интересам своих патронов (например, поддержка политики аристократов на народном собрании) в обмен на щедроты семьи.

Финли приводит пример Афин:

“[Солон утвердил] право, данное третьей стороне, вмешиваться в судебное дело, представляя интересы обвиняемого… Ни одно классическое государство не устанавливало достаточного правительственного механизма,  обеспечивающего явку ответчика в суд или исполнение решений суда по частным искам. Поэтому, опора на собственные силы была обязательной и очевидно, что такое положение дел порождало неравноправие, если оппоненты были неравны в количестве ресурсов, находящихся в их распоряжении. Меры принятые Солоном и подобные им институты Рима… были приняты для уменьшения вопиющего неравенства, что характерно, скорее, через патронаж, а не через аппарат государства.” (Финли, стр. 107)

Этот аристократический механизм защиты в суде слабых и бедных также использовался и в более поздних сообществах как способ консолидации власти. Рассмотрим пример средневековой Англии:

“Два фактора подготовили почву [для политической централизации]. Во-первых, постоянная угроза нападения захватчиков, например датчан, сконцентриовала власть в руках защитников Англии. Во-вторых, влияние христианства наделило трон божественным качеством, позволяющим королям оглашать божественную волю. В этой создавшейся ситуации на сцену выходит Альфред, король Уэссекса, в последней четверти девятого века. [Альфред] добровольно защищал интересы слабых в суде – за компенсацию. Очень часто слабым жертвам было сложно уговорить своих более сильных обидчиков явиться в суд. Король уравновешивал чаши весов личной поддержкой таких пострадавших. Это вынуждало наглых ответчиков являться в суд, где их ждали не только обычные штрафы, но и дополнительная надбавка компенсации за услуги короля. [Эта] практика сделала правоохранение выгодным бизнесом. Король Альфред, усиливаемый угрозой вторжений и вдохновляемый своим священным титулом, взял на себя обязанность пресекать все конфликты в своём королевстве. Выполняя эту миссию, он расширил свою особую юрисдикцию, которую которая всегда есть у короля в собственном дворе, на старые римские дороги и, в конечном итоге, на всё королевство.” (Том Белл, “Полицентрический закон,” Humane Studies Review, Том 7, № 1, 1991/92, стр. 5)

Началом процесса политической централизации в Англии король Элфред (или Альфред) вымостил дорогу утрате свободы в Англии; когда захватчики норманы завоевали Англиию двумя столетиями позже, они обнаружили уже существующий эмбрион централизованной структуры, предназначенный для передачи им – это был некий скелет, на который они быстро добавили плоть.

Выше процитированный отрывок упоминает угрозу вторжения викингов Дании как фактор наращивания власти Альфреда. Угроза войны играла похожую роль в республиканском Риме. Как только возникала видимость того, что плебеи продавливали слишком много политических уступок для себя, патриции сразу же стремились вовлечь Рим в очередную войну. Это давало патрициям оправдание урезания аппетитов плебеев во имя национального единства. Римский историк Тит Ливий приводит типичный пример:

«[Народные трибуны выдвинули] законопрект, согласно которому люди должны иметь право выбирать в консулат людей, которые по их мнению для этого подходят… Со стороны сената почувствовали, что если этот законопроект станет законом, то это будет грозить не только  тем, что на высшие государственные должности будут попадать отбросы общества, но и тем, что впоследствии нобилитет потеряет сенат, который перейдёт в руки простонародья. Поэтому, позже, удовлетворению не было конца, когда сенат получил донесение о том, что соединения Вей атаковали римскую границу… сенат приказал поднять тревогу и приступить к немедленной мобилизации максимального количества войска… в надежде на то, что революционные предложения, продвигаемые трибунами, могут быть забыты… [народный трибун] Гай Канулей на это ответил… что зря консулы пытаются отвадить простой народ от новых законопроектов и объявил, они никогда, покуда он жив, не будут проводить призыв новобранцев [на службу в армии] пока представители народа не проголосуют за реформы…» (Тит Ливий, История Раннего Рима, Aubrey de Sélincourt (London: Penguin, 1988), стр. 269.)

Как описывает Тит Ливий, вовлечение Рима в войну давало политические рычаги и в руки плебеев, они могли отказываться идти на войну до тех пор, пока все их требования не будут удовлетворены. Такие ситуации часто перерождались в игру «Ястребы и Голуби» между патрициями и плебеями: патриции отказывались уступать, а плебеи отказывались от мобилизации, тогда как враг приближался всё ближе и ближе. В конце концов нервы одной из сторон не выдерживали бы и патриции, возможно, уступали бы, принимая реформы трибунов, или, наоборот, плебеи соглашались бы воевать, не добившись уступок. Однако, патриции, по всей видимости, выигрывали игру «Ястребов и Голубей» гораздо чаще, нежели чем проигрывали – они сами почти всегда инициировали эту игру. (Впрочем, потери патрициев редко когда были серьёзными. Например, плебеи вырвали себе уступки, о которых пишет Тит Ливий – право избирать плебеев на должность консула, но, благодаря эффективной системе патронажа, плебеи всё равно почти всегда выбирали патрициев на этот пост.)

Государство ведёт войну потому, что те, кто принимает решение начать войну (или создать климат, в котором другие нации скорее всего пойдут войной против них) разделены с теми, кто несёт издержки от войны. (Поэтому, внутренняя классовая структура государств порождает ошибочное понимание потенциально враждебных взаимодействий государств по аналогии с тем, как ведут себя потенциально враждебные друг другу индивиды.) Мы увидели на примере Рима, как правящий класс может использовать войну для продвижения своей повестки даже в ситуации отсутствия глубоко централизованной власти.

Даже в современном национальном государстве, в котором нет недостатка в централизации власти, влияние правящего класса зависит как минимум настолько же от патронажа в стародавнем стиле, насколько от использования насилия. Как заметил в шестнадцатом веке французский классический либерал Этьен де ля Боти, в своей классической книге “Рассуждения о Добровольном Рабстве”, нет такого правительства, в руках которого есть столько силы, чтобы подчинить непокорный люд, поэтому, даже  абсолютная монархия во Франции времён ренессанса в основе своей держалась на патронаже:

“Тирана защищает не оружие, не кавалерия и не отряды пехотинцев. Сначала это покажется невероятным, но правда такова, что только четыре или пять человек поддерживают диктатора, это четверо или пятеро тех, кто держит страну у него в рабстве. Это пять или шесть человек, которые всегда имеют доступ к его ушам, они из тех, кто добровольно перешли к нему или же они были собраны им для соучастия в своих жестокостях, чтобы составить ему компанию в его удовольствиях, для потворства его похотям и дележа награбленного… Эти шестеро полностью содержат шесть сотен подчинённых… Шесть сотен подчиняют шесть тысяч тех, кого они повышают в звании, кому они даруют управление провинциями или казной… Любой, кому заблагорассудится распутать этот клубок увидит, как не то что шесть тысяч, но сто тысяч и даже миллионы крепко привязаны к тирану верёвками, опутавшими их.” (Этьен де ля Боти, Политика повиновения: Рассуждения о Добровольном Рабстве, перев. Гарри Курц (New York: Free Life Editions, 1975), стр. 77-78.)

В результате может возникнуть такой вопрос: если экономическое неравенство без сомнения возникнет в среде либертарианской анархии, и если патронаж видится как эффективное орудие для поддержания классовых привилегий даже при отсутсвии могущественного государства, не будут ли богатые в состоянии обрести статус правящего класса, попросту подкупая бедных, тем самым переучреждая могущественное государство?

Осторожный оптимизм.

Я не уверен в том, что я достиг удовлетворительного решения этой проблемы, я приветсвую иные мнения и возражения по этой теме. Тем не менее, мне видится, что патронаж гораздо меньше угрожает безгосударственному правовому порядку в современном индустриализированном коммерциализированном обществе, нежели чем это было в Древнем Риме или средневековой Англии. Вполне возможно, что эти ранние безгосударственные или околобезгосударственные общества не смогли развиться в либертарианском направлении только лишь потому, что в те времена в распоряжении имелся всего один ресурсный пирог, фиксированный в своих размерах, за который можно было конкурировать. Я надеюсь на то, что вызванный Индустриальной Революцией взрыв энергии созидания, совместно со стремительным ростом стандартов уровня жизни, в том числе и в среде рабочего класса и, как результат, с возросшей социальной мобильностью, вывел из равновесия традиционные иерархии и сделал невозможным существование правящего класса вне рамок централизованного государства.

Возросшая плюрализация общества может быть дополнительным позитивным фактором. В ранее цитированном отрывке о короле Альфреде, Том Белл отметил, что религиозные идеи о королевской власти способствовали централизации власти английских королей. Религия также была схожим фактором и в Древнем Риме, где патриции были также одновременно и классом духовенства, только им дозволялось возвещать божественную волю. Подобное развитие мы можем обнаружить и в средневековой Исландии, где годхар, управляющий посредством патронажа, являлся также и священником, сначала языческим, а впоследствии и христианским. Гораздо проще для некоей группы провозгласить религиозное (или иное традиционное) оправдание для своей власти в таком обществе, для которого характерна религиозная однородность. В современном же обществе, с его религиозным, этническим и культурным разнообразием, наоборот, для некоей группы было бы гораздо сложнее найти лояльность, за исключением тех государств, которые остаются универсально религиозными. Как только государственная религия приходит в упадок, потенциальный правящий класс, возможно, столкнётся с трудностями поиска культурных оснований для переучреждения моноцентрического законодательства.

Поддержать автора на Патреоне. Подписка на твиттер автора: @RoderickTLong